Это — тот провидческий момент узнавания (forsa шопенгауэровской эстетики), когда материя победоносно вздымается над собой и, проникая в суть, сама себя объясняет в графической форме. В этом существенный элемент всякого вдохновенного и истинного взгляда и основа каждой картины, причем важно, как вывести ее формулу согласно живописным принципам разных культурно-исторических эпох. Такие основные элементы присутствуют в большей или меньшей степени во всех картинах Бабича.

В его толедских соборах и залитых полуденным солнцем улицах Мадрида; в пятнах загребского холма Пантовщак, где худосочные дети рабочих играют в тряпочные мячи на грязноватом рыже-сером акварельном фоне; во внутренние покои его венецианских дворцов сквозь желтые шелковые шторы проникает дневной свет, при котором все становится сокровищницей интонаций, драгоценными камнями редчайшей огранки, — все это светлые наносы бурного потока чувств, в котором сырье живописи мечется, как предметы, уносимые наводнением. Это взлеты восторга, высокие, как игольчатые вершины глетчеров, с которых путь открыт и вправо, и влево. В полную дематериализацию или в абсолютное воспроизведение фактов действительности. Таков Бабич, как он есть, и таким он останется.

В силу своего душевного склада, женственно капризного, возбужденного и беспокойного, в силу темперамента, близкого к истеричности, волнообразно перетекающего в какую-то нереальную музыкальность (а это скорее эротическое, чувственное возбуждение, чем творчество как строительство), он далек от мысли материально воплощать свои бурные переживания, и подобный способ творчества ему представляется странным и непонятным. (Его заброшенные линеарные эксперименты темперой. Фрески. Недостаток мимезиса в его портретах.) Погруженный в свои душевные переживания, захлестываемый собственным темпераментом, слишком чувствительный к современности, чтобы устраниться от того, что за последние пятнадцать лет происходило в искусстве (начиная с Кандинского и кончая дадаистами), он автобиографически фиксирует себя самого, тяготея в своих уже усвоенных приемах к музыкальной абстракции. В противоречивом преодолении проблем, в отчаянных метаниях от одной крайности к другой, в вечной неопределенности выбора между идеей и ее материальным обликом, в тяжких поисках способа выражения, страдая от безумной диспропорции между идейным определением и творческим потенциалом, — под знаком таких длительных усилий Бабич вот уже много лет пишет все одну и ту же неясную картину, которая была бы не отражением, но выражением, и не выражением, но более того: самой реальностью.

Наделенный романтическим провидческим даром и в то же время отягощенный беспросветным трагизмом своей среды, он пытается свести счеты с тяжкой, нездоровой, зажатой в тиски жизнью, погружаясь в мрачные глубины подсознания, но втайне мечтает о том, чтобы порхать снежинкой над вершинами.

Просматривая тысячу картин на берлинской художественной выставке, я думал о Бабиче не раз и не два, и прочувствовал его живопись гораздо яснее, чем мне удалось сейчас написать. Я вспомнил казарменный комплекс на Верхней Илице, «Вечернюю зорю» Гайдна, «до-до-соль-до-до-до-ми-до-ми-до-соль», маленький провинциальный город, где человеку только и дано, что слушать гармонику в трактире да щебет перелетных птиц над головой в непроглядной тьме. Я вспомнил жизнь в нашем городе, где интеллектуалы и интеллигенты ведут беседы о том, было ли у Анны Болейн^[276] три груди или нет, и где каждого, кто не рисует, как Ивекович^[277]или Бужан^[278], считают по меньшей мере кретином. Итак, я вышел с берлинской художественной выставки, и все вокруг мне показалось в высшей степени абсурдным. И английский газон в парке перед павильоном, и музыка, и фонтаны. Я уселся в грязный, закопченный вагон местного поезда и долго ехал, пока не доехал до отдаленного нищего пригорода, где дымили красные трубы, а дети были все сплошь малокровные и золотушные. Там оказалось кладбище с безвкусными каменными памятниками. Я присел отдохнуть и услышал за оградой чьи-то рыдания. Не было видно, кто плачет. Судя по голосу, это была женщина, и плакала она долго и горько. Потом я ее увидел. Вся в трауре, она стояла на коленях у одной из могил.

Трудно определить, где начинается Европа, а где кончается Азия. Если Максимир, парк загребских кардиналов и епископов, — бидермайерская Европа, то Чулинец^[279] — это уже славянская прародина с деревянной архитектурой, а то, что за Чулинцем, — Китай и Индия. Соломенные кровли встречаются и в окрестностях Вены, вплоть до Линда, а близ Праги на железнодорожных насыпях еще пасутся коровы. В Берлине, например, на каждом шагу чувствуется, что современная столичная жизнь еще не настолько урбанизирована, чтобы можно было сколько-нибудь определенно говорить о победе города над Азией. Азия — это зона цыганской музыки, грязных уборных, государственных границ, где рукописи считаются контрабандой; но ведь и в Азии сегодня папиросы заворачивают в серебряную фольгу и покрывают ногти лаком, а на покрытых копотью заводах происходят классовые схватки, как и в Европе. Например, Берлин — город, где повсюду, как майские жуки, гудят автомобили, где к собакам обращаются в письменной форме с просьбой не гадить на газонах, и брошенный золотистый окурок чувствует себя на асфальте в высшей степени одиноко, потому что нигде поблизости не найдется другого окурка; но я слышал в Берлине, как возчики погоняют своих лошадей звуками «но-но» и «тпру», точь-в-точь как их товарищи на далеком севере, близ Вологды. Берлин — не только город двусмысленных отелей (где прислуживают напудренные и надушенные белокурые мальчики, как нарочно созданные для гомосексуалистов); в этом огромном городе люди живут и в комнатах со старыми нескладными полированными кроватями, полными клопов, старухи мещанки лечат флюс камфорой, и воняет луком и чесноком. На крышах берлинских дворцов застыли статуи, претендующие на абсолютное величие. На фасадах и в нишах размещены Паллады, Венеры, Юпитеры и Марсы; в одном месте виднеется резкий абрис обнаженного Ахилла в панцире, замахнувшегося копьем, а в другом ветер задирает юбку золотой Нике; однако стены пивных при этих псевдоренессансных дворцах окрашены серой масляной краской, окна занавешены простецкими красными занавесками из самого дешевого полотна, и стоит вам прислониться ухом к стеклу, как вы услышите тиканье часов и увидите азиатов, которые сидят у печи в домашних туфлях и, положив на колени доску, крошат свой табак какими-то тупыми ножами. Здесь все еще истово верят в Бога, в этом городе, предместья которого называются Буков, Добрилуг и Нова-Bec, и в них живет народ, чьи ноздри приятно щекочет дух аммиака, конюшни и хижины под соломенной стрехой в сочетании с терпким запахом дыма. Эти ароматы пробуждают в душах простых людей далекие воспоминания о той доисторической скотоводческой эпохе, которая и по сей день присутствует в Чулинце, и здесь не морочат себе голову проблемами взаимоотношений между индустриальным городом и Азией или между Западом и Востоком.

В квартале миллионеров, в Тиргартеналлее, я разговаривал со слепой нищенкой, по поведению и манере говорить ничем не отличавшейся от любой подобной слепой старушки, стоящей у дверей какой-нибудь нашей церкви. Кругом были подчеркнуто скромные двухэтажные дома с опущенными шторами ради изоляции высокопоставленных особ; там зимний сад с пальмами и цветущими магнолиями, а здесь, в снежных пасмурных сумерках, слепая умоляла о помощи во имя всевозможных святых, и она просила подаяния точно таким же голосом, каким причитают под гармонику все наши слепцы, стоящие на мосту в Чулинце.

Что происходит? Владелец этого дворца греется на солнце в Каире, он пьет вино на веранде при зеленоватом свете древнеегипетского светильника, сделанного из прозрачного кальцита. Владелец дворца преодолевает пространство, он — урбанизированный господин, и если он капиталист во втором поколении, то говорит голосом попугая примерно следующее: «Скульптура не должна быть монументальной, что прекрасно доказывают фигуры Франсуа ван Лоо. Как, вы не знаете Франсуа ван Лоо? Ну как же, ведь это мастер второй половины семнадцатого века! У меня есть его Христос с двумя апостолами, копия из слоновой кости. Я купил ее в Брюсселе на аукционе коллекции барона де Во Гонтруа за восемнадцать тысяч франков золотом. Превосходная вещица!»