— Ковачич? Не тот ли это Ковачич, что написал пародию на «Смерть Ченгича»^[193]?

— Нет, нет. Это Ковачич-сын. На этот раз яблочко упало далеко от яблони. Он редактирует газету, которая изо дня в день утверждает, что династии принадлежат к иному, высшему миру! («Новости»)[194].

— Просто невероятно!

— Да, невероятно. Раздаются профессорские кафедры и ордена.

Светозар Прибичевич^[195] раздает ордена налево и направо. Вы просто не поверите, как наши люди радуются этим так называемым орденам. Например, Визнер-Ливадич несказанно радуется своему ордену.

— А кто такой Визнер-Ливадич?

— Охотно верю, что вы никогда не слышали об этом персонаже. Он — экс-председатель Общества хорватских писателей. Сначала он выступал за свободу творчества и обожал говорить речи над разверстыми могилами. Так, над могилой высокородного Франьо Марковича он сказал, что «хорватская земля — благодатный край, над которым веет аромат скошенной травы и зрелого винограда». Потом он еще говорил о нежной, голубиной славянской душе, и вот, получил Святого Саву третьей степени^[196]. Орден Святого Савы носят на шее, на ленточке, и он производит весьма солидное впечатление (что, в конце концов, важнее всего).

— Так значит, Прибичевич раздает ордена?

— Да-да, именно он, собственной персоной. Он разделяет мнение графа Куэна о том, что свобода Хорватии — всего лишь фантом^[197]. Что за дьявольщина такая — свобода Хорватии?! Единственное, что изменилось: сменились два-три человека на руководящих постах. А все остальное — как прежде. Борьба за дуализм и против дуализма. Проблема Соглашения. Параграфы Конституции. «Верхи». Все осталось без изменений.

Вообще же город Аграм живет своей спокойной, неизменной жизнью. Народ, граждане, так сказать, страдают несварением желудка и пьют горькую воду, газеты пишут о «финансовых возможностях» и о «патрициях». В передовых статьях можно прочитать о том, что «закон — самая прочная основа социальной жизни», в то время как целые партии вышвыривают из парламента, а другие партии вообще не пускают в парламент. Но в принципе — «закон — самая прочная основа социальной жизни», и так далее. Как видите, фразерство еще не умерло. Оно расцветает на реальной основе.

— Все это у вас так запутано… А что с «Омладиной»? В свое время «Омладина» так импульсивно реагировала на угнетение! «Омладина» так много обещала.

— Члены «Омладины» теперь стали консулами, детективами и интендантами. «Омладина» сегодня расстреливает на улицах добропорядочных граждан, если у них не укладывается в голове, что свобода — фантом, что свободы не существует. Свободы нет и быть не может, — вот лозунг «Омладины», которая так много обещала.

Так мы беседовали о нашей столице Загребе, о которой Супило написал, что рыба смердит с головы. Что в этом городе много пьют и мало думают, и у сытых обывателей, которые даже танцуют равнодушно и небрежно, отсутствует интерес к общественным проблемам. Говорил Супило и о тяжком одиночестве наших политических деятелей, которых бросают на произвол судьбы в роковые моменты, и мне показалось, что он вот-вот сообщит нечто важное и актуальное, как вдруг откуда-то из-за пивной императорского Бурга прокричал петух, и тень Супило исчезла. Я хотел окликнуть его — так Горацио взывает к тени покойного датского короля в первом акте «Гамлета», — но петух прокричал во второй раз, и я, полный смутных предчувствий, остался один в грязном, неосвещенном дворе Бурга. Было поздно, и я чувствовал себя смертельно уставшим.

Дрезден — город, в котором статуи королей держат в руках книги, а королям даются такие необычные эпитеты, как, например: «мудрый и справедливый». Дрезден — город, который в моей памяти связан с дрезденскими медовыми пряниками. Их тесто пахло очищенным медом, и как только я вспоминаю эти коричневатые пряники, вокруг меня начинают жужжать, сильно и на низких нотах, как пчелы, возвращающиеся в улей с ношей пыльцы, сценки из моего раннего детства. С Дрезденом меня связывает также воспоминание об одном моем ныне покойном гимназическом товарище. Его дядя погиб в Китае во время боксерского восстания^[198], а бабушка его была родом из Дрездена. Однажды, когда после пасхальных каникул он вернулся из Дрездена, я написал за него домашнее сочинение «Мое путешествие в Дрезден», и он получил «отлично». Я тихо ликовал, когда наш учитель вслух зачитывал это сочинение всему классу. Это был мой первый крупный литературный успех! Помню, я упомянул в этом сочинении, что Дрезден — немецкая Флоренция и что Цвингер — «прекрасное недостроенное здание эпохи барокко». Теперь, стоя перед дрезденским Цвингером, я невольно вспомнил об этом сочинении, о своем покойном приятеле, о том, что «Дрезден — немецкая Флоренция» и что Цвингер — «прекрасное недостроенное здание эпохи барокко». Вспомнил я и о своем наставнике и учителе Шопенгауэре. Старик собирал маргаритки на лужайках вокруг Дрездена и приходил в отчаяние от узости горизонтов своей фарфоровой эпохи, накрытой стеклом, как бокал в бидермайерской витрине. И вот, в таком растроганном состоянии духа, в окружении хорошо знакомых предметов и событий, меня застиг врасплох господин By Сан Пэ, который подошел ко мне и спросил, где находится Цвингер.

Как порядочный европеец, лучше знакомый с Цвингером и с Дрезденом, чем господин By Сан Пэ, который, в конце концов, не ел в детстве дрезденских пряников и не является последователем философа из этого города, а также не писал домашних сочинений о Цвингере, «прекрасном барочном здании», я повел себя с ним как европеец, хозяин, и целый день ему рассказывал о Европе. О нашей европейской истории, о будущем нашей Европы, о проблемах европейской культуры. Я повествовал синтетически, интегрально. Когда же вечером этого дня китайский господин узнал, что я — не немец и, более того, не европеец, его это весьма удивило.

— Ах, вот что? Вы не немец? Откуда же вы?

— Из Югославии, господин Сан Пэ!

(В это мгновение, в том расположении духа, в котором я находился, мне показалось глупым заниматься самопровокациями и говорить г-ну Сан Пэ правду. Я забыл, что существует сербско-хорватский вопрос и что Югославии нет, но существует «Эс Ха Эс». Именно, в смысле конституции, принятой в день Святого Вида: Королевство Эс-Ха-Эс (Сербов, Хорватов и Словенцев). Потому что, в конце концов, не бывает государств, которые назывались бы иначе, чем они называются. Итак: Королевство СХС. Поскольку у меня не было намерения никого провоцировать, я все-таки продолжал вранье в духе какой-то воображаемой югославянской идеи, четко осознавая, что я омерзительно лгу и обманываю китайца. При этом я вспомнил, что мы таким образом лжем и обманываем мир и самих себя, утверждая, что существует нечто, чему вот уже более шестидесяти лет, и глубоко вздохнул. У меня не хватило характера не солгать. Таким образом, в основе югославянской идеи еще раз оказалась ложь.)

— О, иес, иес! Чекославия! Президент республики — господин Бенеш-Масарик^[199]!

— Нет, нет, господин By Сан Пэ! Вы заблуждаетесь! Югославия — это не Чекославия. Чекославия — это Чехословакия. Словакия, Словения, Славия, Славония, Югославия, Чехословакия — это все разные страны, разные народы, разные государства.

— Странно! Неужели? А ведь звучит так похоже. Панславия!

(И в самом деле, мы только что разговаривали о Пан-Европе Куденхофа-Калерги^[200]. Господин By Сан Пэ читал об этом несколько дней тому назад. Это тяготение к масштабному синтезу несло в себе нечто азиатское. Калерги — японец по материнской линии, а ведь у всех у нас, у псевдославян, более или менее узкие, монгольские глаза. Сколь бы ни была мне симпатична и близка эта точка зрения, я вспомнил о наших эсхаэсовских различиях и не мог не упомянуть о них.)