— Панславия — это романтическая мелкобуржуазная иллюзия прошлого века, господин By Сан! Югославия — это не Чекославия[201]. Чекославия — республика, а Югославия — королевство. Республика Чекославия отстоит от королевства Югославии километров на пятьсот. Это два государства. Две разные страны, так же как Бенеш и Масарик — два разных человека! Два министра, два философа. У каждого из них своя особая философия.
— Простите меня, — извинился благонамеренный китаец. — Я ни в коем случае не хотел вас задеть. Но вы, мой достопочтенный и дорогой друг, поймете, что из нашей, китайской перспективы — а дистанция между нами составляет десять-пятнадцать тысяч километров, — эти пятьсот километров не составляют сколько-нибудь заметной разницы. На таком расстоянии два персонажа могут показаться одним человеком, — добродушно прибавил господин By Сан Пэ с чуть заметным оттенком иронии, так что я с трудом удержался от усмешки. Подумав, что я обиделся, он решил заполнить паузу вопросом, заданным скорее из вежливости, с явно наигранным любопытством:
— Так вы, значит, из Югославии? Из Югославии? Да? Хе-хе!
— Хе-хе! (Мне было ясно, что он понятия не имеет, где бы могла находиться эта самая Югославия, и поэтому я хохотнул, на этот раз вслух. Смешно, да, смешно ничего не знать про Югославию. Хе-хе!)
— Хе-хе, никак не могу припомнить, где может быть расположена эта ваша Югославия. Я слабо ориентируюсь в послевоенных границах. В Европе сейчас все поставлено с ног на голову[202]!
— В Европе сейчас как раз многое расставлено по своим местам, господин мой, — послышался из моих уст патриотический возглас в духе Версальского договора, который я решительно не одобряю со дня его подписания; однако разговор с китайцем заставил меня вступить в противоречие с самим собой. — Югославия — балканская страна. Балканы, господин By Сан Пэ!
По водянисто-голубому рыбьему взгляду By Сан Пэ можно было заключить, что он уже слышал о Балканах, но что он не в силах разобраться во всех этих европейских островах и полуостровах и сейчас блуждает в тумане. (Точно так же, как на европейца наводят туман такие имена, как Тон-кин, Хай-нан, Шан-тунг, Ля-тунг, Бал-кан.) Поэтому мы встали, подошли к географической карте, висевшей в холле отеля, и я нагляднейшим образом объяснил By Сан Пэ, что такое Балканы и где расположена Югославия.
Демонстрируя китайцу географическое положение нашей страны между Веной и Константинополем, я уже не в первый раз понял ту бесспорную истину, что в европейских школах географию преподают глупо, схематично и ограниченно. Мы считаем Европу безусловным и твердо укорененным центром мира, а все прочее для нас второстепенно, точно так же, как для венгерских детей всегда было второстепенным все, что не является Magyarország[203].
С точки зрения господина By Сан Пэ, Европа — нечто вроде виноградной грозди, привешенной к Иберии; во время этого географического экскурса я с необычайной четкостью осознал относительность нашего европейского взгляда. Вот стоит господин By Сан Пэ, за ним — тысячи и тысячи лет богатейшей истории его страны, о которой мы не имеем ни малейшего представления. У них — Китайская стена, фантастическая архитектура, необъятные плантации чая и риса, производство туши и лака, красок, шелка, старинные цивилизации с их мудрыми религиями, с газовым освещением и книгопечатанием во времена нашей дохристианской эпохи, изобретение компаса, колониальные захваты через Тихий океан, фарфор, майолика, воздухоплавание, астрономия, лирическая поэзия. Я же здесь представляю цивилизацию романов Загорки «Колдунья с Грича» и «Общество хорватских дам времен Катарины Зриньской». При этом, естественно, я происхожу из европейского центра и удивляюсь, как это господину By Сан Пэ неизвестно, что город, где я имел честь родиться, является центром мира и цивилизации.
— Так значит, Балканы? Это интересно! Осмелюсь спросить, а вы сами какой национальности[204]?
Я почувствовал, что кровь прихлынула к моему лицу. Мне всегда неудобно, когда меня спрашивают, какой я национальности. В самом деле! Кто я, собственно, по национальности? В начальной школе, когда мы били стекла на вокзале, выкрикивали «Позор!» в адрес венгерского бана, все мы были героями, как Степко Грегориянац из романа «Сокровище ювелира»[205], — тогда я был хорватом, сторонником Старчевича и Кватерника, твердокаменным сторонником программы хорватских максималистов. Исключительно хорватом. Хорватом во всех отношениях. Сверххорватом. Потом, во времена Риекской резолюции, мы кричали «Вон!» бану Ракодцаю и были сторонниками схоластики соглашения 1868 г. в интересах сербо-хорватов[206], мы носили на руках мудреца нашего и отца родного Джюру Шурмина. Затем мы стали либералами, космополитами, прогрессистами, потеряли интерес к национальному вопросу и стали читать журнал «Звоно», издаваемый Милчеком Марьяновичем по прозвищу «Герцен»[207].
Мы побывали и югославянами в узком, то бишь культурном смысле слова: каждый из нас тащил за собой на веревке гипсовую лошадь Королевича Марко, вылепленную в репрезентативных целях во славу нашего народа скульптором Мештровичем[208]. «Отечество наше прекрасное» было для нас в те времена арией из «Лючии ди Ламмермур» Доницетти[209], а к иллирийцам мы причисляли и фракийцев, и влахов, и каноников, и черно-желтую проавстрийскую компанию дворян во главе с фон Гаем. Мы были сербами, мы жаждали отомстить за Косово, мы были панславистами и говорили о славянстве как о едином органическом целом. Мы — славяне! От Аляски до Стеньеваца[210]! Мы — гуситы, ратники Господа Бога. Мы — Подбипенты и Кмитицы. Мы — пан Володыевский и Достоевский. Мы — Толстой и Соловьев[211]. Мы перестали признавать существование хорватов во времена Австро-Венгрии, мы не желали знать этих франковских черно-желтых выродков[212], а за границей притворялись сербами. (Помню, как я однажды, будучи на французском пароходе, целое утро спорил с каким-то геодезистом, пытаясь объяснить, что я — не австриец, а хорват. Я ему толковал об итальянской Ломбардии времен Пьемонта, о жаждущих свободы Эльзасе и Лотарингии[213], но он был не в состоянии понять, кто же я. Тогда я в ярости выкрикнул, что я — серб, и он все понял и поздравил меня с успехами нашей славной артиллерии. Итак, мы были сербами, убийцами Обреновича, мстителями за Косово, пьемонтцами[214]! Но потом мы дождались своего Пьемонта, и вот, теперь мы уже не пьемонтцы. Мы пережили панславизм графа Бобринского, Врангеля, Распутина и Николая[215]. От этой идеи, положа руку на сердце, тоже осталось не так уж много.
Так кто же мы теперь? Австрия развалилась, следовательно, мы больше не австрийцы. Мы не сербы, потому что зачем врать, если мы не являемся сербами. Мы не югославяне, потому что если югославянство представляют воевода Степа Степанович[216] или монополизировавший эту идею Юрица Деметрович[217], то ни один разумный человек не захочет быть в такой компании. Остается нам только посыпать главу пеплом и вернуться под сень своей превосходной, неоднократно оплеванной хорватской идеи, в честь которой Стьепан Радич, будучи в подпитии, вот уже тридцать лет произносит одну и ту же здравицу.)
