Надпись на обратной стороне одного из листочков означает, вероятнее всего, дату прибытия Федора Кузьмича в Боготольскую волость – 1837 г. 26 марта в 43 партии ссыльных, что вполне согласуется с соответствующими справками. Что же касается лицевой стороны этого листочка, то, по-видимому, это ключ к масонскому шифру, а записи на другом листочке представляют какие-то формулы или выражения, написанные по масонской тайнописи. […] Форма листочков, – в виде лент, – тоже была в употреблении у масонов. Масонских шифров cуществовало очень много, и весьма возможно, что работы специалистов по русскому масонству могут дать очень много для разгадки «тайны» Ф. К. […] Таким образом, признавая даже вполне доказанным, что Ф. К. не был Александром I[450], все-таки остается еще неразгаданным вопрос о том, кем же он был на самом деле[451]. Во-вторых, легенда о старце волнует писателя Лукаша, так как в это время он работает над историческим сюжетом из эпохи 1812 года, романом «Пожар Москвы», который издаст уже в Париже в издательстве «Возрождение» в 1930 г. В описываемый период Лукаш публикует в латвийской периодике несколько исторических сюжетов о кончине Павла I и о его призраке, увиденном в зеркале сыном-отцеубийцей, о «дней Александровых прекрасном начале», о войне с Наполеоном и др., некоторые из них будут включены в ткань романа. Одна из глав будущего романа, «Исход московский», вышла в юбилейном номере журнала «Перезвоны» к 115-й годовщине Отечественной войны[452]. Эта публикация предваряет эссе Н. Бережанского, с которым Лукаш ознакомился, и оно было близко ему по отражению концепции нравственного перелома – одной из сюжетных коллизий будущего романа. Манифестация мотива искупления в эссе фольклориста Бережанского[453] подается в смысловом ключе народной «историософии»[454], что корреспондирует с отражением фактов истории в «Пожаре Москвы», текста, пронизанного масонскими коннотациями. И, наконец, в-третьих, эта сама «проблема псевдонима» как последствия «самозванства», то есть присвоения чужого имени, о котором в цитированном эссе из «Перезвонов» говорится, что в данном случае было бы неверным прибегать к безапелляционным утверждениям, так как легенда о старце есть явление, обратное самозванству, т. е. «самозванец тот, кто выдает себя за другого или разыгрывает неподобающую роль; здесь, наоборот, загадочный человек всеми силами старается скрыть свое происхождение, свою бывшую жизнь и не претендует ни на какую роль»[455]. Несмотря на то что здесь Бережанский противоречит самому себе, проблема «чужого имени» разрешается им только в функциональном аспекте; как литератор он прибегает к нескольким псевдонимам, претендующим на репрезентацию своего мировоззренческого, биографического или телеологического вектора. Лукаша «проблема псевдонима» волнует в иной плоскости, в системе масонского тайного письма, ключ к которому содержится в семантике самого наречения. Так, по крайней мере, следует из его публикации: «Возможно, что и слово “струфиан” представляет масонский псевдоним старца»[456]. Эта статья Лукаша несколько отличается от других его корреспонденций в рижских газетах излишней «сенсационностью» (ср.: «новые данные» и «в распоряжение редакции “Слова” предоставлен по “Русским Архивам” текст этой подлинной, таинственной записки-ленточки старца Федора Кузьмича»[457]). Кроме того, рассматриваемая публикация содержит не свойственную его журнализму «интерактивность»: в такой манере любил «общаться» с читателями «Вечернего времени» другой ЛК – Л. Король-Пурашевич[458]. Статья Лукаша завершается призывом:
Может быть, кто-нибудь из читателей «Слова» натолкнется на разгадку ее загадочного шифра и загадочного смысла. Ответы просим направлять в нашу редакцию. Вот подлинный текст предсмертной таинственной записки Федора Кузмича, впервые публикуемой в русской прессе: «Видишь ли некое Вас бессловесие счастье слово из несы. Но егда убо А молчит, П не возвещает: 1234 о., в., аж., А крыет i., д. к., с, амьр Струфиан с., з., д, я»[459] Спустя год история эта имела продолжение. Иван Лукаш с семьей оставляет Ригу и переезжает в Париж[460] по приглашению газеты «Возрождение», на полосе которой публикует заметку «Разгадана ли тайна Федора Кузьмича», где пишет, тем самым раскрывая свой криптоним: В бытность мою в Риге я опубликовал в рижском «Слове» текст таинственной записки старца Федора Кузьмича, найденный мною в одном из выпусков «Русского архива» за шестидесятые годы. Тогда же я просил всех знатоков криптограмм и шифров попытаться разгадать эти таинственные письмена. […] Только теперь, почти через год, очевидно после длительной работы, г. Гобрушев в рижское «Слово» и г. Лисенко в белградское «Новое время» почти одновременно прислали расшифровки таинственной записки старца, что я позволю себе полностью привести […] одинаковую расшифровку ее гг. Гобрушевым и Лисенко, оставляя в стороне саму очень сложную технику расшифрования. Вот таинственный текст, о котором историку старца великому князю Николаю Михайловичу из шифровального отделения министерства иностранных дел […] почему-то ответили, что записка эта представляет собой бессвязный набор букв без всякого смысла, хотя по заявлению г. Лисенко, этот шифр «не из самых трудных»: […] «Анна Васильевна я видел дикое злосчастие в сыне Нашем: граф Пален извещает о соучастии Александра в заговоре. Сегодня следует куда будет возможно скрыться. С. П.Б. 23-III. 1801. Павел». Итак, судя по разгаданному тексту, старец Федор Кузьмич до смерти носил на груди, как тайну свою, – шифрованную записку императора Павла, адресованную, по-видимому, княгине Анне Гагариной, обвиняющую сына в замысле отцеубийства, но не отправленную, а снятую кем-то с трупа государя на рассвете 11 марта – «23-III-1801» по новому стилю. Не разгадана ли этим и самая тайна старца Федора Кузмича?[461] Лукаш неверно прописывает фамилию рижского «шифровальщика», автором статьи «Разгадка сибирской тайны – кто был Федор Кузмич? По новым данным», опубликованной в одном из июльских номеров «Слова», был Юлиан Габрушев, и это был единичный факт публикации его в русских изданиях Латвии[462]. Ю. Габрушев приводит дешифровальный «ключ», игнорируя масонскую эмблематику Лукаша: В конечном результате весь тот труд, который я проделал, все же дал мне огромное удовлетворение и убедил в том, что Федор Кузьмич не был простым старцем. Если в моей работе и окажутся недостатки, то устранят их, и, возможно, легко, другие, по более точным материалам. Ибо самое трудное уже сделано. Начиная со второй строки букв шифрованной записки снизу, зачеркиваем «А», а сверху в первой строке «Вас» и другие буквы, составляя слово «Василиевна». Так скрыты в шифре имя и отчество лица, к кому записка относилась. А затем, начиная перечеркиванием букв нижней последней строки справа налево по одной (что и является ключом записки) и, связывая каждую перечеркиваемую букву с другими не зачеркнутыми буквами или целыми слогами, или словами верхних строк записки, получаем: «я видел дикое злосчастье»… Первые две части записки с нижней строки букв и сверху до точки и двоеточия – расшифровываются и «доказываются» довольно легко, но более сбивчиво и туманно – последняя, заключительная часть ее. Возможно, что причина этому – описки и опечатки, а возможно и то, что главная часть записки более сложно зашифрована. Но, в целом, общую точность расшифровки записки проверка оправдывает[463]. вернутьсяВ достаточно широко представленной в русской периодике Риги литературе о таинственном старце мнения разделялись по вопросу, был ли Ф. К. Александром Благословенным, добровольно сложившим бремя императорской власти, или нет. Историк А. А. Кизеветтер в статье «Александр Первый. К столетию со дня его смерти» (Сегодня. 1925. 2 дек. № 271. С. 2) призывал с осторожностью подойти к этой легенде, которую популяризировала художественная литература и «охотники до сенсаций», плохо ориентирующиеся в исторических документах. Большинство публикаций ссылались на новые факты и «документы», которые позволяли идентифицировать старца и царя: рецензия Г. (М. И. Ганфмана) на книгу К. В. Кудряшова «Александр I и тайна Федора Кузьмича» (Сегодня. 1924. 9 февр. № 33. С. 5); статья А. Дубасова «Загадочная смерть Александра I. По новым материалам» (Слово. 1927. 26 мая. № 516. С. 4; 29 мая. № 518. С. 6), где, как и у Лукаша, рассказывается о помощи, оказанной старцу, и о дальнейшей с ним переписке генерал-губернатора Киева барона Д. Е. Остен-Сакена (масона, как уточняет Лукаш); в эссе Н. Бережанского «Сфинкс, не разгаданный до гроба» (кстати, симптоматично, что под этим же заголовком из стихотворения П. Вяземского у Бережанского в 1921 г. в газете «Сегодня» вышла статья к памятному юбилею антагониста Александра в войне 1812 г. – Наполеона) было использовано то же иконописное изображение старца, что и в статье Лукаша (Перезвоны. 1927. Дек. № 39. С. 1250–1252; см. также более позднюю перепечатку статьи, когда автора уже не было в живых, в 1944 г. в газете «Новый путь» № 4 от 20 февр., с. 10–11) и др. вернутьсяЭтот номер журнала вышел с репродукцией на обложке известного «медальона» О. Кипренского «Александр I». вернутьсяО фольклористической деятельности Н. Г. Бережанского см.: Спроге Л. О русском фольклоре в Латвии 1920–1940-х гг.: И. Фридрих, Л. Зуров, Н. Бережанский, В. Синайский, И. Заволоко // Fridriha lasījumi. Фридриховские чтения: Сборник научных материалов и статей. Рига: Latvijas universitāte, 2007. C. 54–68. вернутьсяСр.: «В нашу задачу сейчас не входит ни критика двух диаметрально противоположных точек зрения, ни примирение их. Нас в данном случае больше интересует психологическое и моральное происхождение легенды, возникшей раньше того, как подошли к ней историки, вооруженные фактическими данными и располагающие бесчисленным множеством исторических материалов. Ведь легенда об императоре, добровольно ушедшем в Сибирь замаливать грех, и о похороненном под видом императора неизвестном солдате родилась не у историков, а среди народа, на второй же, пожалуй, день после кончины императора. […] Мечты императора, необыкновенно скрытного по натуре, известные, повторяем, лишь очень ограниченному кругу близких лиц, разумеется, ни в какой степени не были известны народу. Между тем молва об уходе императора и его замаскированной “подставной” смерти родилась сразу же, – она опережала траурную процессию по пути в Москву и как бы шла впереди ее. Еще гроб с останками не успел прибыть в Москву, а стоустая молва разнесла по столице крылатые, невесть кем созданные и пущенные вести о скрывшемся императоре, который жив и вместо которого в гроб положено другое лицо. Никакие кары и преследования […] не могли осилить и убить однажды рожденную легенду, как не могут “досконально” опровергнуть ее противники – историки, вооруженные, казалось бы, “неопровержимыми” данными, потому что фаланге историков-противников легенды противостоит такая же равносильная фаланга историков-защитников легенды и тоже с такими же неопровержимыми данными. Так или иначе, но самую то легенду создали не историки, а народ, и только ему принадлежит авторство, которое безымянная масса упорно защищала, как нечто исключительно ей дорогое, отвечающее ее душевной настроенности. И когда через восемь или десять лет после смерти императора Александра в Сибири появился загадочный старец Федор Кузьмич, народная молва, более быстрая нежели современное радио, разнесла по всей необъятной России радостные вести, что “император сыскался”. И на этот раз народная молва не занималась научными исследованиями, не сравнивала портретов императора с портретами Федора Кузьмича, не изучала их почерков и пр. […] Народу не нужны были эти […] факты. Народ поверил в Федора Кузьмича, как в императора Александра, по своему признаку. Кем же иным, как не оставившим трон императором, мог быть этот безвестный бродяга в рубище […] кто же он, как не славный из славнейших русских императоров, который за “бесписьменность” был наказан плетьми, сослан на поселение и “приговором суда остался доволен”? […] “Кто бы не ни [так!] скрывался под именем отшельника Федора, – писал Л. Толстой […], – драма этой жизни очень родственна глубоким и интимным стремлениям народной души. Пускай исторически доказана невозможность соединения личности Александра и Кузьмича, легенда останется во всей своей красоте и искренности”. Русская душа всегда страдала от исключительно высокой моральной оценки жизни. Ничем человеку, раз согрешившему, не искупить прошлого […] спасение только в подвиге и искуплении, в монастыре, в удалении в пустыню, в рубище, веригах, в молитве, молчании. Это неотвратимый закон совести, категорическое требование духа, тоскующего о спасении. […] Если легенда о Федоре Кузьмиче сплошь выдумка, – то такая, которая делает величайшую честь русскому народному творчеству» (Бережанский Ник. Сфинкс, не разгаданный до гроба: По поводу легенды о Федоре Кузьмиче // Перезвоны. 1927. Дек. № 39. С. 1251–1252). вернутьсяВерсии разгадки «ленточки» старца Ф. К. были уже опубликованы в середине 1910-х гг., о чем в своей статье 1927 года «Разгадана ли тайна Федора Кузмича?» (Возрождение. 1927. 8 авг. № 797. С. 3) проговаривается сам Лукаш. вернутьсяПри публикации «романа с продолжением» в 1924 г. Король-Пурашевич под псевдонимом X. Y.Z. предложил некую «шараду», «игру» с читателями, которые должны были по буквам «выстраивать» имя персонажа при прочтении очередной главы «Зобергома. (Человек с Востока). Роман из современной жизни в трех частях с прологом» (Вечернее время. 1924. 23 марта – 25 июня. № 14 – № 85. С. 4). вернутьсяО причинах отъезда Лукаша из Латвии см.: Абызов Ю., Равдин Б., Флейшман Л. Русская печать в Риге: из истории газеты «Сегодня» 1930-х годов. Stanford, 1997. T. 1. C. 85–87, 215–217; T. 2. C. 193–194; см. также письмо В. В. Набокова к Г. П. Струве от 20 февраля 1926 г.: «Лукаш так в Риге раскуролесился, что просто диву даюсь. Его газетка и газетка “Сегодня” вцепились друг дружке в горло, не газеты, а сплошной хрип. Клочья шерсти так и летят. Прямо умора. Мне будет немного стыдно с ним встретиться. Газета все-таки не должна быть кистенем, а то срам. Хорошее название для газеты – “кистень”» (Письма В. В. Набокова к Г. П. Струве / Публ. Е. Б. Белодубровского и А. А. Долинина // Звезда. 2003. № 11. С. 123). вернутьсяЛукаш И. Разгадана ли тайна Федора Кузьмича // Возрождение. 1927. 8 авг. № 797. С. 3. См. также: Амфитеатров А. В. Листки // Возрождение. 1927. 27 авг. № 816. С. 2; Лукаш И. Еще о записке Павла I // Возрождение. 1927. 5 сент. № 825. С. 3. вернутьсяСведения о нем кратки и неполны. Проживал он в сельской местности на юго-востоке Латвии, хорошо владел русским языком и читал прессу на русском языке. В письме к главе Латвийской православной церкви Иоанну Поммеру, кандидатуру которого убрали из депутатского списка в 1931 г., он пишет немного о себе: «Хотя я не русский, а латыш-латгалец, католик (но не фанатик), но как глава своей русской и православной семьи глубоко возмущен […] бессмысленными действиями […]» (Из архива священномученика архиепископа Иоанна (Поммера). Письма и другие документы / Изд. подгот. Ю. Л. Сидяков // Seminarium Hortus Humanitatis: Альманах XXXVII. Rīga, 2014. C. 188). |
