— Нельзя мне! — строго сказала Матрена. — Назад пойду. Мои последний запас едят.
— А... а хлеб как же? Что ж привезешь домой?
— Уж как есть. Обменяю где-нибудь или выпрошу за ради Христа.
— Ну, иди! — тихо сказал Петушков и нерешительно обвел глазами спутников. — А мы еще пойдем... немного...
Матрена взялась за тачку и вытащила ее на дорогу.
— Может, покойникам хлеб привезу... — сказала она, — а все идти надо.
— Прощай, Матрена! — негромко сказал Тарас. — Тебе надо дойти.
— Авось дойду! — вздохнула шахтерка.
Тачечники долго смотрели ей вслед. Вот она скрылась...
— Ну-с! — как можно веселее сказал парикмахер и вдруг увидел лицо актера. Тот сидел, закрыв глаза; дряблый подбородок его отвис и дрожал мелко и часто.
«А он не дойдет! — испуганно подумал парикмахер. — Он никуда не дойдет».
— Вам что, плохо? — сочувственно спросил он, осторожно трогая актера за плечо.
— А? Да... Извините... Ослаб! — сознался актер. Он попытался, как всегда, улыбнуться, но улыбка не вышла. Он виновато развел руками. — Вот ведь подлость какая! А? Извините…
Он извинялся за свою немощность, а Петушков вдруг в первый раз почувствовал свою вину перед ним и перед всеми. «Что же я тащу их, старых людей, неведомо куда? Может, и нет на свете неразоренных сел?»
«А какая хорошая мечта была? Красивая!» — пожалел он и, вздохнув, сказал:
— Ну что ж! Зайдем в ближнее село. Поглядим!
Ближнее село оказалось большой, полупустой станицей. Много хат было заколочено досками, крест-накрест, еще больше стояло без крыш и дверей, словно лежали среди села трупы непогребенных.
Парикмахер выбрал хату побогаче и постучал в окошко. Выглянула женщина с добрым и больным лицом. Увидев тачечников, она грустно покачала головой.
— Войти можно? — вежливо спросил парикмахер.
— Та можно! — ответила женщина и отперла калитку.
Они вкатили свои тачки в широкий и пустой двор, весь усыпанный желтой листвой, как ковром.
— Ну вот! — весело сказал парикмахер. — Принимай купцов, хозяйка!
— Купцы пришли, а покупателей черт ма! — грустно ответила баба.
— Нет, ты товар погляди, товар! — закричал Петушков. — Ну, давайте! — и обернулся на актера. Тот обессиленный опустился на тачку.
— Что же вы? — шепотом спросил его парикмахер. — Давайте!
Актер только безнадежно махнул рукой в ответ.
— Ну, давайте тогда я... покажу ваше... — Петушков заглянул в тачку актера и вытащил оттуда узлы.
— Напрасно развязывать будете, беспокоиться, — сказала женщина. — Ничего у нас нет, извините.
— Нет, вы поглядите, поглядите! — не унимался Петушков и, развязав узел, широким жестом распахнул перед женщиной все богатство его. Тут были костюмы актера, добротные, щегольские, сразу вызывавшие в памяти всех то далекое, довоенное время, когда и они, тачечники, как люди, ходили в концерты, покупали обновки, обсуждали с портным покрой костюма, как судьбы мира.
— Богато ходили! Чисто! — почтительно сказала женщина и с уважением пощупала сукно костюма.
— Это мой концертный фрак... — слабым голосом произнес актер и отвернулся. Вы знаете, кто это? — прошептал Петушков, наклоняясь к казачке. — Это артист! Его весь мир знает. Он сам эти костюмы носил. Ведь это только ценить надо.
— Сочувствую. — сказала женщина. — Всею душой сочувствую... — Она с грустью посмотрела на костюмы и опять пощупала сукно. — Только нет у нас ничего, поверьте! Все забрали...
Актер дрожал теперь, точно в ознобе. Он поднял воротник пальто и втянул плечи. Но его трясло и шатало от слабости, старости и голода. Подбородок теперь прыгал, и актер никак не мог совладать с ним.
Казачка испуганно посмотрела на него.
— Больны они? — спросила она шепотом.
Петушков только горько махнул рукой в ответ.
Женщина вдруг метнулась в хату и тотчас же вышла оттуда, неся каравай хлеба, кувшин и тарелку с тоненько нарезанными ломтиками сала. Она поставила все это перед актером. Тот испуганно отпрянул.
— Кушайте, будьте добры! — поклонилась ему казачка. — Не побрезгуйте. Корову взяли, так что только коза... уж извините...
— Нет, нет! — замахал на нее руками актер. — Я не могу даром... Что вы?
— А денег я не возьму... — тихо сказала казачка.
Петушков жадно взглянул на еду. Давно, давно не ели они печеного хлеба. Он проглотил слюну и подошел к актеру.
— Ешьте! — убежденно сказал он. — Ничего! Ешьте!
На лице актера проступили багровые пятна.
— Но как же!.. — прошептал он. — Я — артист... Меня знают... Я горд... Я не могу милостыню... Спасибо, но...
Он взглянул на женщину. Она стояла перед ним, низко опустив голову, и теребила руками фартук.
Актер медленно поднялся с тачки, снял шляпу, посмотрел куда-то вверх, в сизое холодное осеннее небо, прижал шляпу к груди — и вдруг запел. Из его горла вырвались слабые, хриплые, больные звуки, но он не заметил этого и продолжал петь. И Тарас с удивлением увидел, как на его глазах молодеет человек и голос начинает крепнуть, вот уже звенит металлом. А может, только показалось ему? Казачка благоговейно замерла на месте и, сложив на груди руки, смотрела прямо в лицо актера не мигая. У плетня стали собираться соседи — мужчины и бабы. Протискивались во двор. Бабы уже плакали, дивчата вытирали глаза косынками, старики опустили головы на палки и сняли шапки... Актер все пел, протянув перед собой шляпу, арии и песни — все подряд. Он благодарил казачку. И не за вдовий хлеб ее — за добрую душу. Он всех благодарил своею песней. Всех, кто слушал его, старого, больного русского артиста, кто прощал ему простуженное горло и вместе с ним плакал над его песнями, как только русские люди умеют плакать...
Он кончил и обессиленно опустился на тачку. Все молчали. Только бабы все еще всхлипывали и вытирали глаза углами косынок.
Из толпы вдруг выступил старый дед и строго посмотрел на всех.
— Этот человек кто? — спросил он, ткнув пальцем в сторону актера. Потом укоризненно покачал головой. — Этот человек, граждане, артист. Вот кто этот человек. Не похвалит нас наша власть, если мы такого человека не сберегем. Так я говорю, га? — Он снова строго посмотрел на односельчан, потом обернулся к актеру. — Вы у нас оставайтесь, прошу я вас. Если сила есть, еще споете, а мы поплачем. А нет — живите так... Га?
— Живите! — сказала актеру хозяйка-казачка...
— Ну-с? — спросил Петр Петрович, когда, простившись с актером, тачечники вышли из села. — Ну-с, а мы? Может, э... по дворам пойдем? А? С рукой протянутой? — Он посмотрел на Петушкова.
Парикмахер вдруг озлился.
— Мне что? — закричал он тонким, петушиным фальцетом. — Я из-за кого стараюсь? Мой продукт в любом селе бабы с руками оторвут. И. уж будьте уверены, полной мерой заплатят...
— Что ж это за продукт? — недоверчиво спросил Тарас.
Парикмахер тихонько засмеялся и подмигнул всем.
— Пудра, — шепотом сказал он, — пудра, если угодно знать.
— Пудра? — оторопел Тарас.
— Что? А? Хитро пущено? — ликовал Петушков. — A-а? То-то! Психологический продукт! Вы скажете: война. А я вам отвечу: женщина. Женщина всегда остается женщиной, ей всегда пудра нужна. — Он нежно поглядел на свою тачку. — С руками оторвут.
— Да-а... — сказал бухгалтер. — Продукт — первый сорт. Только... э... куда же дальше идти? Дальше... э... некуда.
Действительно, дальше было некуда. Они всю землю прошли от Днепра до Дона, — не было неразоренных сел. Дальше начиналась обожженная прифронтовая полоса. Идти было некуда.
Теперь и Петушков понял это. Но он еще не хотел расставаться с мечтой.
— К вечеру, — загадочно сказал он, — мы, наконец, придем.
Попутчики недоверчиво посмотрели на него, но пошли. К вечеру они вошли в станицу. Она была, как и сотни других оставшихся позади, такая же полувымершая, сонная, пустая, с тоскливо нахохлившимися избами. с мокрой соломой на крыше, с тощими дымками из труб, но Петушков сделал вид. что это и есть то, чего они искали.
