Двадцать пять тысяч собравшихся на площади поют старую антифашистскую песню «Рота».

На крови мучеников, в огне борьбы, в братском союзе с советскими народами встает из пепла новая, свободная Польша.

г. Люблин. 1944 год. Август

Есть в жизни армии и в жизни воина даты, которые не забываются. Так навсегда останется в нашей памяти апрель сорок пятого года — в эти дни мы пришли в Берлин.

Когда-нибудь мы будем вспоминать: в Германии тогда стояла сухая весна, и яблони цвели пышным цветом, и фиолетовые анютины глазки смотрели на нас удивленно, и млели сады в весенней истоме, и, когда сквозь аллеи зеленых каштанов и пахучих лип проходили наши тяжелые машины, их броню облипали клейкие весенние листочки.

Но мы не верили этой голубиной весне. Нет, яблони не успокоили воинов, мирные липы не обманули. Горели леса, подожженные нацистами, хлесткий весенний ветер швырял в нас запахи гари и кипящей в огне смолы. Падали на шоссе обугленные ели, на лица оседали копоть и дым, и каждый метр дороги, каждый камень в городе были против нас — мы добывали их кровью. В эти незабываемые дни мы подошли к Берлину. Чтобы взять его. Чтобы победить.

И мы говорили: теперь осталось сорок, тридцать, десять километров до Берлина. Проклятые метры! Они не легко достались. Но мы шли в Берлин, пробивая железо, камень, бетон. Гитлеровцы залили водой все канавы и рвы, каналы орошения. Они рубили великолепные сосны своих дач и бросали нам под ноги, рубили яблони в цвету и швыряли их на дорогу под гусеницы наших танков. В фруктовых садах они рыли траншеи, в липовых аллеях аккуратно укладывали мины, улицы перегородили баррикадами из кирпичей разбомбленных домов. У самого Берлина они пытались закрыться от наших танков частоколом деревянных надолб, — жалкая попытка, агония!

Все сокрушая, сметая на своем пути. Красная Армия пришла в германскую столицу.

Запомните эти города — Зеелов, Штраусберг, Врицен, Мюнхберг. Ничего не говорили нам названия этих городов, да и сами города — бесцветные, скучные сборища каменных коробок. Но эти немецкие города, как сторожевые псы, лежали на нашем пути в Берлин — за каждый из них надо было вести жестокий бой. Мы видели эти города, они опалены огнем войны, разрушены, горят. Мы видели их судорожное умирание — в дыму, в хлестком беге огня, в рыжей кирпичной пыли, осевшей на свежее оперение апрельской листвы.

Под самым Берлином мы видели сожженные танки, опрокинутые зенитки, стоявшие вокруг города аэростаты воздушного заграждения. Убитые гитлеровцы валялись у зениток, у танков, аэростатов — все подмято, сбито, повреждено в жаркой схватке.

Мы въехали в Берлин со стороны Блюмберга — маленького городка, за которым лежит кольцевая автострада большого Берлина. Она легла под нами двумя широкими асфальтовыми лентами. Между ними — полоса зеленеющей травы, за автострадой — столица.

Мы шли за войсками. Справа в тумане виднелся пригород — Бух. Высокие дома его дымились. Впереди, по липовой аллее, обгоняя нас, на полном ходу мчались танки. На броне сидели десантники. Эти парни из Сибири, с Волги, Дона мчались по широкой улице — аллее Берлина. Им не терпелось, на их лицах полыхал азарт боя. «Даешь Берлин!» — было написано на танках. Слева откуда-то била немецкая пушка, снаряды рвались тут же, танкисты мчались. Без задержек. Ближе к центру. На одной из улиц Берлина мы видели нашу пушку. Она стреляла прямой наводкой в дома, где засели солдаты, стреляла по улице, где шли гитлеровцы, поднятые в атаку офицерами, стреляла в окна, двери, чердаки.

Над городом шел воздушный бой. Зенитные снаряды то и дело вспыхивали в небе. Истребители с шумом проносились над крышами и вновь уходили в небо, но огонь наших батарей заглушал небесные шумы, на улицах шел бой. Прижимаясь к стенам, крадучись, шли к нам навстречу жители Берлина. На их лицах испуг, они пришли к нам, они хотят жить. Вот высокий полный немец Отто Гартман — механик завода автоматических касс. Он только что выбрался из своей квартиры, бросил все и побежал. Куда? Спасать свою жизнь. Но побежал он не на запад, в центр города, — там настигнут его русские снаряды, — он побежал нам навстречу. Здесь, в тылу русских пушек и танков, спокойнее. Он с раздражением говорит:

— Геббельс вчера уверял, что мы еще не проиграли войну... А, психопат! — и безнадежно машет рукой.

Другой немец — Гуго Партч — высокий худой старик. Слесарь. Руки большие, мускулистые. Он спокоен. Молчалив.

Мы вышли на улицу. Около дома собралось много немцев. Они непонимающими глазами смотрят то в небо, где шумят наши штурмовики, то на танки, пушки, машины. Они растеряны, они подавлены мощью советской военной машины.

— Как вас много! — говорит один из них. — Вас так много, что вы не уместитесь в Германии...

А танки все идут, идут по липовой аллее. Из боя выходят раненые бойцы. Капитан медицинской службы уговаривает их ехать в тыл. Старший сержант Николай Киселев — москвич — не хочет идти в тыл: рука перевязана, воевать можно. Мимо нас, хромая, прошел пожилой боец. Он ранен в ногу. Идет и бормочет: «А все-таки дойду»...

В штабе, расположенном в маленьком домике, покойно. По телефону докладывают:

— Взят завод авиамоторов «Аргус»... Взят газовый завод... парашютный... Взяты вокзал, водокачка, больница, трамвайный парк.

Бойцы майора Михайлова дерутся уже вблизи центральной части города. Бойцы атакуют с вдохновением.

— Хорошая работа! — восклицает штабной офицер.

Берлин в пламени. Тяжелый дым закрывает его.

Ночью наши солдаты бомбили военные заводы. Вспыхнули пожары. Десятки очагов. Вспомнился июль сорок первого года, когда фашисты бомбили театры и больницы Москвы, — вот она, расплата!

На одном из берлинских домов масляной краской написан фашистский лозунг: «1918 год не повторится». Надпись зачеркнута и мелом сверху начертано: «Я в Берлине. Сидоров».

Бои на улицах идут яростные, упорные. Каждый дом защищен. Каждый дом, окно, чердак стреляют. Огрызаются пушки. Летают фашистские самолеты. Гитлеровский пилот может теперь смотреть на Берлин только сверху. Сквозь пелену рыжего дыма.

В город входят все новые и новые советские полки. С каждым часом число отвоеванных домов и кварталов множится. Войска генерал-полковника Кузнецова дерутся уверенно, смело. Они первыми вошли в кварталы Берлина. И это окрыляет их. Бой с противником, соревнование с товарищами и — общая победа как конец боя.

Ночью мы возвратились обратно, в тыл. По всем дорогам — магистральным, шоссейным, проселочным — шли к Берлину колонны людей, машин, танков. На кузовах, на лафетах, на башнях написано: «Даешь Берлин!»

Главное шоссе, ведущее к сердцу Германии, забито войсками. В четыре ряда идут тягачи, танки и автомашины, амфибии. Все спешат. Боятся опоздать. Стараются обогнать друг друга и поэтому гудят, кричат, размахивают руками. Над дорогами стоит веселый звонкий шум. Испуганные птицы перелетают с одной сосны на другую. Автомобильные сирены потонули в сплошном гуле и потеряли свой авторитет. Регулировщики охрипли. Но впереди видны дымы горящего Берлина, и это оказывается лучшим указателем.

Вне дорог, просто по целине шли обозы дивизии — тачанки, двуколки, кухни, повозки с сеном. Они тоже спешат, они видят дымы Берлина. Ездовые хлещут по крупам, на передке повозки написано: «Даешь Берлин!»

Этот лозунг — самый сильный, действенный в дни боев за Берлин, — можно встретить на танке и на шлагбауме, на орудии, в столовой, в штабе и просто на лесной дороге. Он у всех на устах. Мы долго смотрели на эту незабываемую картину. Под полным диском луны она казалась сказочной. Вот они, наши войска! Вот она, наша армия — крепкая, здоровая, могучая, победоносная!

1945 г., апрель

В Берлине наши войска захватили кинокопировальную фабрику. Мы были на ней. В ваннах с проявителем еще мокла пленка, на контрольном столе лежал ролик последней ленты. Это был последний выпуск кинохроники «Новости недели». Но самой главной «новости» этой исторической недели в нем не было: советские войска ворвались в Берлин и положили конец гитлеровской мрачной хронике.