— Зачем ножичком? Газом можно.

И опять увидел побледневший Алеша пустые, широко открытые, цвета колодезной воды глаза.

В другой раз, когда шли с литературного суда, затеянного в школе над «Саввой» Андреева, Никита, молчавший на суде, тут сказал приятелю:

— Андреев Леонид, а? Хорошо он о голом человеке на голой земле написал!

— Чего ж хорошего?

— А все-таки смешно. Взять — и чтоб камня на камне. Камня на камне!

Третьим в их компании был Воробейник. Его притянул Никита.

— Мой адъютант Воробейчик, — смеясь, представил его Алеше Ковалев.

Он учился в параллельном классе. Алеша как-то мельком видел его и не одобрил.

Не одобрил взбалмошного, какого-то помятого вида Воробейчика, словно ему все пуговицы оборвали, а он вырвался и спасается бегством. Не одобрил петушиного хохолка, вздернутого над редкими, рыжеватыми, непричесанными волосами; не одобрил и той бестолковой суетни, паники, которую разводил вокруг себя юркий Воробейчик, непрестанно размахивавший руками и болтавший шепеляво, часто и без умолку.

«Мельтешит, мельтешит, а к чему?» — подумал тогда Алеша, но теперь, когда Никита представлял ему Воробейчика, впервые подумал: «А может, и есть толк в этой суетне?»

Все же он не одобрил Воробейчика и Никите это сказал прямо. Тот выслушал, целиком согласился: «Верно, верно», — и потом неожиданно заключил:

— А дружить с ним будем! У него в башке кое-что есть.

Алеша пожал плечами и не стал больше спорить.

У Воробейчика если и было кое-что в башке, — скоро увидел Алеша, — так это всякая книжная труха. Память у него была блестящая, но помнил он, на взгляд Алексея, всё ненужные вещи: исторические анекдоты, россказни про всех Людовиков, замечательные выражения великих людей — «крылатые словечки».

Воробейчик мог объяснить, откуда пошло слово «шерамыжник», а по истории он плелся в хвосте всей группы, не умел никак связать концы с концами.

Язык, которым он разговаривал, был такой же, как и весь он: взбалмошный, надуманный, птичий. Никогда он не говорил: «Пошли гулять, ребята», но всегда: «Будем делать наш променад, монсеньоры». Употреблял он в невероятном количестве словечки: «mon dieu», «goddam», «carambo» — это очень нравилось девочкам. Целый месяц он ругался страшным и непонятным словом «a propos». Он произносил его свирепо, напирая на букву «r», и девочки затыкали уши и взвизгивали. А потом как-то выяснилось, что это страшное слово означает «кстати».

— A propos! — сказала как-то учительница французского языка, и слава Воробейчнка померкла.

— Шестнадцать лет, — сказал как-то Воробейчик с горькой торжественностью, — шестнадцать лет, а ничего не сделано для бессмертия.

Ковалев закатился смехом, а Алексей вытаращил глаза.

Через несколько дней, когда поздно вечером брели они домой, Воробейчик сказал уже иначе:

— Вот и день еще прошел, а ничего не сделано для бессмертия.

В тоне, которым были произнесены эти слова, Алексей не услышал ни тени юмора, а какую-то затаенную горечь и, может быть, даже злость. И Алексей скоро понял: в тщедушном, вздорном, пустом Воробейчике жило неугасимое честолюбие.

Это было так ново для Алеши, так непохоже на всех ребят, с которыми водился раньше, что он стал внимательнее приглядываться к Воробейчику — и уже без смеха, без презрения.

В это время подоспели школьные выборы.

Как-то заместитель заведующего школой Платон Герасимович Русских неторопливо вошел перед уроком в класс.

— Уездный отдел народного образования, — начал он, тщательно и сухо выговаривая слова: казалось, что он читает титул бывшего министерства, — уездный отдел народного образования прислал нам циркуляр, из которого явствует, что в школах отныне вводится самоуправление учащихся. — Он остановился, наслаждаясь эффектом. — Самоуправление, — подчеркнул он снова.

Он еще несколько минут говорил на эту тему, а затем предложил приступить к выборам старосты группы.

Алеша сидел теперь на одной парте с Ковалевым. Шутя он написал приятелю:

«Хочешь в старосты? Чин какой!»

К его удивлению, Ковалев коротко ответил:

«Да».

— Итак, предлагайте кандидатов, — заключил Русских, медленно вытащил большой платок и провел им по губам и усам. Усы у него были большие, с подусниками, вздымались вверх и дымились двумя легкими струйками.

По классу прошло движение: предложили Лукьянова, кто-то крикнул Алешу, Алеша назвал Ковалева. Девичий голосок обиженно спросил:

— А почему не девочку?

Чей-то охриплый мальчишеский голос ответил, что «девчонкам в куклы играть, а не старостой быть».

— Ну, будем голосовать, — произнес тогда Русских.

На доске он отчетливо написал имена всех кандидатов, каждого под номером.

Алеша попросил слова.

— Я не гожусь, — сказал он. — Я работаю днем, прихожу сюда как раз к урокам. Мне не управиться...

Перебивая его, все закричали:

— Лукьянова! Лукьянова!

Лукьянов, с которым раньше затевал Алексей дружбу, был высокий, плечистый парень. Отец его работал на электростанции монтером.

Алексей наклонился к парте. Ковалев написал ему: «Лукьянов не годится, отводи», — и скомкал бумажку.

— А я думаю, что Лукьянов не подойдет, — продолжал Алеша говорить. — Нет у Лукьянова такого авторитета, и сам он не шибко грамотен. А учится как? Самый он последний ученик есть. Я предлагаю Ковалева Никиту.

Русских поднял на него глаза. Алеше показалось, что в них светилось удивление и одобрение.

— Да, да! — сказал Русских, — Ковалев — это стояще. Я его знаю.

— Ведь он из офицерья, товарищи! — закричал Голыш, но Русских строго перебил:

— У нас в школе нет различия между детьми, — Он дотронулся до усов. — Равноправие перед наукой — вот устав школы.

Избран был Ковалев.

После, выборов Голыш с группой школьников подошел к Алеше и сказал громко:

— У его благородия в денщиках состоите, ась?

Алеша повернулся и молча прошел, сопровождаемый язвительным хохотом.

Воробейчик пламенно желал, чтобы его избрали старостой. В беспорядочном его воображении, как всегда, уже толпились образы: он — староста, строгий, неуклонный страж порядка. Вот он замечает, что Иванова бросила бумажку на пол, — трах! — он уже около Ивановой, беспощадный и неумолимый. «Подымите», — произносит он, и она, краснея, нагибается, а над ней стоит Воробейчик, староста группы. Он растет, растет, — трах! — он уже председатель школьного старостата, делегат на городской съезд учащихся! Трах! — на съезде он произносит речь, говорит долго и умно: Вольтер, Ницше, Генрих IV, Мирабо. Трах! — его избирают председателем губернского бюро, делегатом на всероссийский съезд. Трах!

Но его не избрали старостой группы. Никто даже не выдвинул его кандидатуру, словно нет совсем на свете Воробейчика, — пустое место.

Огорченный, встретился он с Ковалевым и Алешей. Он уже слышал, что Никита избран.

— А я нет, — криво усмехнулся он и опустил голову.

Они пошли вместе домой. Зашли по дороге к Воробейнику. Алеша, бывший у него впервые, с удивлением заметил, что здесь масса книг: они валялись на полках, на столах, на кровати. Взял одну: Дюма, «Анж Питу», взял другую: Конан-Дойль, «Рыцарь пяти алых роз».

— Эх ты, лыцарь! — сказал он, смеясь. Воробейнику и хлопнул его книгой по спине.

— Такие сволочи! — прошептал Воробейчик, и у него даже слезы навернулись на глаза. Он взял книжку из рук Алеши и бережно развернул ее. — Разве теперь есть такие люди, как этот рыцарь пяти алых роз? Раньше было просто: я смел, молод, воодушевлен, храбр и, главное, честолюбив — и все мне открыто: сначала оруженосец, затем понравился принцессе, — трах! — храбрость в бою, и ты рыцарь, герой, о тебе поют. — Он швырнул книгу, схватил другую. — Молодой человек из окрестностей Ангулема, Эжен де Растиньяк, приезжает в Париж. Ах-ах! — он беден, он красив, он очаровывает баронессу, — трах! — и он уже сила, он уже власть, он уже золото. — Рувим швырнул и эту книгу, взял третью, бегло поглядел на обложку и, не замечая насмешливых улыбок на лицах друзей, продолжал с тем же злобным азартом: — В мои годы Виктор Гюго — уже французский поэт, Пушкин — уже гений, Эдисон — уже изобретатель, Карл Линней — уже естествоиспытатель, Людовик — уже давно король. А я что? Меня не избрали даже старостой.