Александр прекрасно понимал, что на него спустят всех собак за сорванный эфир: так уж повелось, что на ЛТН любили искать крайних. Конечно, формально к отмене программы он был не причастен, но попробуй объяснить это начальству.

— Но разве я виноват в том, что программу запретили по указке Кремля? — пытался объясниться Александр. — Конечно, пресса и зрители вовсю трубят о нашей трусости, но что я мог сделать?

— А не хрена анонсировать такие провокационные материалы. И без того проблем хватает! — закричал Красницкий. — Ты даже представить не можешь, как я из–за тебя подставился.

Что здесь можно было возразить? Да пожалуй, что ничего. Спорить с таким упертым человеком, как Красницкий — только время зря терять. Это Александр усвоил уже давно. Поэтому он с самого утра обошел все возможные кабинеты ЛТН и проинструктировал коллег, что именно нужно отвечать журналистам и зрителям, настойчиво дозванивающимся до редакции канала. Конечно, мало кто поверит в версию «эфир был сорван по техническим причинам и в дальнейшем такого не повторится», но ничего более оригинального в голову не приходило. Так уж издавна повелось, что любые сбои работники телевидения традиционно списывали на неведомые «технические причины», под которые можно было подвести любой брак, любую несогласованность, любую ошибку или форс–мажор. А затем Соловьев закрылся в своем кабинете и попросил секретаря ни с кем его не соединять: хотелось немного отдохнуть и посидеть в тишине.

Впрочем, успокоиться не получалось. Александр понимал, что его карьера висит на волоске. Красницкий не потерпит резкого ухудшения рейтингов и испорченных отношений с сильными мира сего, а в данной ситуации и то и другое было неизбежно. Да, Соловьев ненавидел своего босса. Не только из–за Даши, но и потому, что Красницкий постоянно помыкал им, лез в его дела и вообще относился к тому складу людей, с которыми любой человек чувствует себя не слишком уютно. Однако страх перед потерей работы перевешивал все прочие обстоятельства. Привыкнув к обеспеченной жизни, Александр очень боялся оказаться у разбитого корыта. Это означало бы отказ от дорогих ресторанов, модных тусовок, положения в обществе и уважения коллег, которого ему с таким трудом удалось достичь. Да, отец Димитрий говорил ему о вечно повторяющемся цикле, как люди вертятся в нем, словно белка в колесе, не решаясь разрушить привычный круг вещей. И действительно, решиться на такой шаг было непросто. В глубине души Соловьев хотел этого, но где–то еще глубже подленький внутренний голос настойчиво отговаривал его от подобного шага. «Ты можешь отказаться от этой работы, — шептал он, — но что будет с тобой дальше? Кому ты будешь нужен?» И правда, кому? Это наивный романтик в молодые годы может плюнуть на все и начать жизнь с начала, а вот ему выкидывать подобные фортеля явно противопоказано.

Поэтому Александр старался наплевать на то, что причиняло ему боль. Пытался подавить в себе рвущийся крик и задушить в зародыше дикое чувство неудовлетворенности и смятения. Он научился молчать, когда хотелось грязно выругаться, он научился склонять голову, когда хотелось дать в морду. Но держа все в себе, редко кому удается найти радость в жизни, вот и Соловьев ее не находил. Он напоминал сам себе маленькую собачонку, которую держали на поводке. Ей отдавали глупые, а подчас жестокие приказы, порой били и оскорбляли, но зато вкусно кормили. И Александр всеми силами старался убедить себя в том, что подобная золотая клетка лучше вольготного, но нищенского существования. Впрочем, даже логично выстроенная система самоубеждения не приносила внутреннего покоя. Соловьеву было плохо. В последнее время особенно часто.

От тревожных мыслей Александра оторвал телефонный звонок. Отправив в адрес секретарши, которую он просил ни с кем его не соединять, с десяток грязных проклятий, Соловьев поднял трубку.

— Саша, это Ладыгин. Немедленно занеси мне все видеоматериалы с компроматом на губернатора и папку с документами.

— Все материалы у Володьки, и я…

— Да мне плевать, у кого они. Достань их и передай мне. Через час за ними приедут люди из Кремля.

— Но документы у него в столе, а Володьки нет на месте. Что я его взламывать что ли буду?

— Значит взломаешь. Это не обсуждается. Все нужно сделать быстро. И смотри, чтоб ничего не осталось. Все выгребешь и мне отнесешь. Жду.

Эмоции, которые испытывал Володька, было трудно передать словами. Еще несколько дней назад он чувствовал, что взойдет на вершину славы. Он грезил о ней и нежно лелеял, как любящая мать лелеет своего ребенка. Ему так хотелось пробиться на самый верх, и у него был для этого великолепный шанс. Бросить вызов самому губернатору — часто ли на долю журналиста выпадает такая удача? Володька жил предвкушениями. Он мечтал, что ему будут пожимать руку влиятельные люди, что на него, как на равного, станут смотреть настоящие акулы шоу–бизнеса. Что его путь будет устлан розами, а все ведущие телеканалы будут наперебой предлагать ему место в эфире, а он, гордо покачивая головой, наотрез отвергнет самые заманчивые варианты, заявив, что ЛТН открыл его талант, а значит, он, Володька, не имеет морального права идти на предательство.

Да, это очень бы польстило его самолюбию… А еще Володька хотел, чтобы его боялись. Чтобы сильные мира сего, откупившиеся от правосудия, знали — и на них найдется управа. В лице Володьки, за спиной которого могущественная четвертая власть. Он представлял, как вздрогнет страна, когда такая махина, как Полищук, свалится на землю от его удара. А затем он начал бы охоту за новыми варварами с толстой мошной и связями на самом верху. И его, Володьку, они не смогли бы купить деньгами или запугать. Он указал бы им на их место, раздавил, смял в лепешку! Одна программа, и его было бы уже не остановить. Одна программа, и он получил бы такой авторитет, что сильные мира сего вздрагивали каждый день от ужаса, что он, Володька, разнесет их в пух и прах! Одна программа, и его карьера резко бы пошла в гору. Но его опередили. Всего на чуть–чуть. На какие–то жалкие пять или десять минут… И все пошло прахом. Его сладкие мечты превратились в руины, и армия негодяев во главе с губернатором празднует победу…

А ведь Володька даже отказался от заманчивого предложения ОВН! Подумать только, у него могла быть своя программа, деньги, связи… А он плюнул на это, доверившись ЛТН. И чем ему ответили? Какой черной неблагодарностью! Его просто подставили! А ведь если он сейчас позвонит по тому телефону, с ним даже не захотят разговаривать. Над ним посмеются. И как настойчиво Дмитриев советовал принять предложение. Словно предчувствовал, что идея с программой обернется крахом. Почему он не послушал Алексея? Почему так твердо стоял на своем? А впрочем, мог ли он поступить иначе? Мог ли он продаться, как на его месте поступили бы многие, если не все? Нет. Это значило бы предать самого себя. Никакие деньги и слава не стоили такой жертвы!

Интересно, что делает сейчас губернатор? Наверняка наслаждается триумфом, радуется жизни, в то время как он, Володька, сидит сейчас дома, оплеванный и бесправный. Ему дали пинка под зад, словно шавке, которая лаяла слишком громко и мешала спокойно спать. Разве сможет он теперь смотреть в глаза коллегам? Тому же Лешке? Все будут потешаться над ним, шептаться за спиной — «посмотрите, вот идет сопливый мальчишка, который обещал стереть губернатора в порошок, но спекся сам». Как противно было от этой мысли! Как жестоко она терзала его сознание.

Володька не был большим любителем выпивки, но сегодня ему очень захотелось принять на грудь. Он собрал в рюкзак свои нехитрые пожитки и направился к телецентру, в тот самый ресторанчик, где они впервые поужинали с Дмитриевым. Заказав водку и легкую закуску, юноша с грустью уставился в окно. Алкоголь не расслабил Володьку, наоборот, еще более растревожил оголенный нерв. Он не мог смириться с поражением. Его трясло от мысли, что губернатор прокладывает себе путь ко второму сроку и не тревожится о своем будущем, а он хлещет водку и зализывает раны, хотя по всем раскладам эта участь должна была постичь именно Полищука.