— Работал.

— Что ж ты врешь! Да посмотри на себя, пьянь! На кого ты похож! А у нас сегодня, между прочим, годовщина свадьбы! А ты, небось, даже и подарок мне не принес!

— Заткнись! — заорал Соловьев не своим голосом. — Не смей тут качать права! У меня из–за тебя вся жизнь сломана! А тебе, суке, только подарки и нужны! Я ненавижу тебя, дрянь! Забудь обо мне и убирайся вон! Ты больше ничего от меня не получишь! Не будет ни меня, ни подарков, ни Парижа — ничего! Все кончено!

— Саша, Сашенька, ты что… — присмирела Даша. — Прости меня, дорогой. Раздевайся и ложись спать. А завтра…

— Не будет никакого завтра! Собирай манатки и катись к чертовой матери!

— Но куда же я пойду на ночь глядя? Сашенька, милый мой, успокойся…

— Я сказал, пошла прочь!

— Ну ладно, — вновь завелась Даша. — Но учти, больше я к тебе не вернусь! Чертов импотент!

— Катись отсюда, — сказал Александр и, закашлявшись, упал на кровать.

Он не услышал, как Даша собирала вещи. Не услышал множество бранных слов в свой адрес и целую тираду о ее любовных приключениях с молодыми красавцами, по сравнению с которыми Александр казался Даше лишь беспомощным слабаком. Соловьев был мертвецки пьян и видел уже десятый сон, когда супруга громко хлопнула дверью и ушла. Ушла навсегда.

Лишь под вечер Воеводин сумел добраться до редакции. Он был измучен так, что с трудом передвигал ноги, а в глазах уже третий час подряд стояли светящиеся круги. Люди на улицах шарахались от него в разные стороны, и это было неудивительно: в грязной, обгоревшей одежде, с перекошенным лицом и зажатой в руке черной папкой, весь в крови, Андрей внушал настоящий ужас. До редакции оставалось не более сотни метров, когда за его спиной раздался требовательный голос:

— Минуточку, гражданин. Предъявите ваши документы.

— Отвали, — ответил он, даже не обернувшись.

— Да как ты разговариваешь с милицией? — воскликнул молоденький сержант, хватая человека за раненое плечо.

Скорчившись от боли, Воеводин резко развернулся и нанес милиционеру удар в область печени, а затем срубил его локтем в подбородок. Бдительный страж порядка распластался на земле, а человек продолжил свой путь, не обращая никакого внимания на крики прохожих.

Когда трое охранников преградили ему дорогу в здание, Андрей понял, что не справится с ними. А объяснять что–либо не было ни сил, ни желания. Выдернув из–за пояса пистолет, он оттеснил охранников и пробрался внутрь. Голова кружилась так сильно, что Андрей с трудом держался на ногах. Так хотелось упасть и закрыть глаза, но он знал, что сначала должен передать папку. Войдя в лифт и с трудом отыскав кнопку четвертого этажа, Воеводин облокотился на стенку и чуть было не упал. Но он нашел в себе силы и с протяжным стоном вышел из лифта, когда тот остановился на нужном этаже.

Телохранитель не знал, как выглядит Лебедев. Более того, он даже не знал, на месте ли сейчас нужный ему человек. Оставалось рассчитывать лишь на удачу — другого выхода все равно не было. Сотрудники газеты шарахались от него, как он прокаженного, но Андрей, пошатываясь, шел вперед и шепотом произносил лишь одно слово: «Лебедев»…

Глаза закрывались, голова трещала так, будто по ней стучали молотками десятки человек. Внутренний голос молил остановиться и прилечь. Хотя бы на несколько секунд. Но он знал, что если позволит слабости одержать над собой верх, то все будет напрасно. «Лебедев», — все тише и тише произносил он, — «Лебедев»…

— Я — Лебедев, я, — раздался вдруг какой–то голос, — что с вами? Вам нужна помощь?

Но даже взглянуть на этого человека телохранитель так и не смог. Его глаза отказывались фокусировать изображение, и образ распадался на тысячи мелких деталей.

— Папка, — прошептал Андрей.

— Что за папка? — воскликнул Лебедев.

— Бархатов…

— Валентин Борисович просил предать мне эту папку?

— Спрячь ее, — из последних сил произнес Воеводин.

— От кого?

Но ответить на этот вопрос человек так и не сумел. Он замертво рухнул на землю и закрыл глаза. Он выполнил свое последнее задание и теперь с полным правом мог оставить этот грешный мир…

Проснувшись утром с больной головой и вспомнив о вчерашних событиях, Соловьев решил, что его единственное спасение — полностью уйти в работу и ни о чем не думать. Проверенное годами средство и такое же ненадежное как бутылка водки, но, черт возьми, что ему еще оставалось делать? По сути, он лишился всего, кроме этой злосчастной работы. Но раскисать нельзя. Если он будет жалок, это вызовет лишь сочувствие и насмешки, чего Соловьев никак не желал.

Однако забыть о проблемах не получалось. Шел ли он по улице, ехал ли в машине, бегал ли по этажам телецентра, ему казалось, что люди косятся на него и показывают пальцем. Посмотрите, это, мол, тот самый Соловьев, который предал друзей. Посмотрите и запомните: этому человеку нельзя верить. Александр знал, что все это ерунда, что никто так конечно же не думает и ни о чем не догадывается, но упорное видение не желало исчезать …

Когда на столе раздался звонок, Соловьев вздрогнул от ужаса. Он даже отошел от телефона подальше, словно это был не механический аппарат, а змея, готовящаяся к броску. Но, поборов нелепый ужас, Александр все же снял трубку и услышал голос Красницкого.

— Ну что, обломался твой Париж? — спросил он.

— А… вы откуда знаете?

— Ну как же. Даша мне все рассказала.

— Да? А вы что, настолько близкие друзья?

— Теперь уже не только друзья, Саша.

— Я очень рад, — ответил Соловьев, еле сдерживая свой гнев.

— Ну и прекрасно. Но звоню я тебе совсем по другому поводу. Мне не нравится, что в нашей интернет–конференции ругают сюжет Беляева. Говорят, там какая–то лажа.

— Нашли кого слушать! Какая разница, что там кто–то думает?

— Не понял тебя! Это же наш зритель, мы работаем на него.

— Мы работаем на нормальных людей, а не на бездельников в интернете. Кроме того, Беляев делал материал за Дмитриева. А лажа произошла не по их вине, а из–за спецслужб, которые нагрянули в Останкино и мешали нормально работать, решая за нас, что пойдет в эфир, а что нет.

— Но это же не повод выдавать в эфир ерунду!

— Ну приезжали бы тогда и сами разбирались с этими цензорами. Я бы посмотрел, что у вас получилось.

— Не заводись, Соловьев, сбавь обороты. Я тебе всего–навсего говорю, что зрители в конференции негодуют. Мог бы почитать ради интереса.

— У меня других дел хватает.

— Ну смотри сам. Я предупредил.

— Предупредил он! — крикнул Александр, повесив трубку. — Подонок!

«А ведь я знал, что Красницкий давно к Дашке присматривается! Какая скотина! И еще кичится этим! Ну да ничего, и на вас всех управа найдется! Тоже мне, богатый Буратино, Рокфеллер сраный. Думаете, можно со мной, как с собачкой? Подразнить, пинка под зад дать? Только ведь собачка может и тяпнуть. И больно тяпнуть! Ах, мрази! Как же я всех вас ненавижу!» — терзал себя Соловьев.

Подойдя к куртке и достав кошелек, Александр отправился в столовую. Там можно было посидеть в тишине и покое, не опасаясь телефонных звонков или неожиданных визитеров. Заказав еду, Соловьев уставился в какую–то точку и смотрел на нее, не отрывая взгляд. Он даже не заметил, как к нему за столик присел его коллега с ТВ-Н Виктор Николаев.

— Привет! Что это с тобой, дружище? — поинтересовался Виктор.

— Да так, не обращай внимания, — ответил Александр, встряхнув головой. — Рад тебя видеть!

— Не против, если я присяду?

— Конечно, нет проблем.

— Ну рассказывай, как дела, как жизнь? — поинтересовался Николаев.

— Да помаленьку… Нечего в общем–то рассказывать.

— А к тебе вчера ГБ-шники не наведывались?

— Как же, наведывались. А ты откуда знаешь?

— Так, они у всех были. И у меня в том числе. Вообще работать не дают.

— Это точно. А еще говорят, что раньше, в союзные времена, цензура была. Так сейчас ее в сто раз больше — и от государства, и от владельцев канала. А мы, знай, крутись, как белка в колесе, чтобы от всех отбрехаться, и при этом еще нормальный материал в эфир поставить.