Бабка долго и нудно разглядывала витрины, и не думала уходить. Мёдом ей тут намазано, что ли? — тоскливо подумала Наташа и украдкой зевнула.

— Девушка, можно вас? — бабка призывно помахала рукой.

Подойдя, Наташа едва не засмеялась. Ай да старушка! Глаз–алмаз! Выбрала едва ли не самый навороченный!

— Мне вот этот, пожалуйста, достаньте, — ласково улыбалась старушка.

— Будете брать? — обалдела Наташа.

— Буду, тёзка, буду.

— А зачем вам? Ну, в смысле, здесь инфраскрасный порт, прямой выход в интернет, блютуз…

— Всё пригодится, — настаивала старушка.

Покупательница аккуратно заполнила бланки договора, старательно списав данные паспорта, обёрнутого в целлофановую обложку. Она и в самом деле оказалась тёзкой. В графе ФИО было вписано мелким почерком: «Сухова Наталья Сергеевна».

— Спасибо за покупку, Наталья Сергеевна, — сладенько сказала Наташа, пересчитывая крупные, потёртые купюры. Не иначе, как три года с пенсии откладывала, решила девушка, проверив деньги. Те оказались настоящими. — Приходите ещё!

— Обязательно приду, дочка, — серьёзно пообещала тётка Наталья.

Нет, ну зачем ей блютуз–то? — недоумевала Наташа, наблюдая, как странная покупательница заводит свой рыдван и, пугая голубей, лихо выруливает с площади.

Едва Ольга Ильинична пришла на работу и успела сделать пару звонков, как ей доложили о прибытии Степанова.

А следователь уже и сам входил в кабинет.

Вид у Степанова был несколько помятый и невыспавшийся — мешки под глазами, нездоровый цвет лица.

— Плохо спали? — участливо поинтересовалась Ольга Ильинична, поднимаясь из кресла и протягивая Степанову ладонь для рукопожатия. Степанов её руку принял, но не пожал, а вполне галантно поцеловал. И лишь оторвав взгляд от созерцания её тонких пальчиков, ответил несколько туманно:

— Всё мысли, мысли.

— И какие это мысли вас мучают по ночам? — чуть игриво поинтересовалась Ольга.

— Совсем не то, о чём вы подумали, — усмехнулся в ответ Степанов. — Мы могли бы, — Степанов указал на карту города, — посетить тот кабинет Георгия Петровича?

Ольга пожала плечами и кивнула почти одновременно:

— Как мы и договаривались, я там не трогала ничего. Даже пыль запретила вытирать.

— Спасибо, вы очень любезны, — Степанов почему–то немного помрачнел.

Ольга открыла дверь в стене, и они вошли в «тайный» кабинет Жарского. Здесь и впрямь всё выглядело нетронутым, а пыль, серым бархатом покрывшая предметы обстановки, видна уже была невооруженным глазом. На столе Жарского по–прежнему лежало раскрытое игровое поле «Монополии».

Степанов достал из портфеля пресс–папье и вернул его на законное место.

— Пригодилось? — спросила Ольга.

— Отчасти, отчасти… Э-э… А с кем в эту игру, — Степанов указал на «Монополию» любил играть Георгий Петрович?

— По–моему, исключительно с самим собой. По крайней мере, я ни разу не видела, чтоб он играл с реальными партнёрами…

— А с не очень реальными?

— Не понимаю, Юрий Аркадьевич, к чему вы клоните? Выражайтесь, пожалуйста, яснее. У меня сейчас очень много работы.

— А кто вот это такой? — Степанов указал на нишу с бюстами великих.

Ольга не сразу определила, на кого именно направлен его указующий перст — на Толстого, Ленина или Гоголя. Впрочем, методом исключения общеизвестных лиц она быстренько вычислила, что указывает он на бородатого неизвестного, затесавшегося в ряды великих.

— Разве не узнаёте? Это же — Пётр Первый Заусайлов, основатель Великоволжска. Он, говорят, удивительно похож на своего пра–пра… нашего Петра Петровича.

— Тогда я точно знаю, с кем играл Георгий Петрович как раз накануне исчезновения.

— И с кем же?

— Вы позволите? — Степанов уже приближался к нише.

Первым делом он снял с полки и перенёс на стол бюст Сталина. За ним последовали Ленин и Наполеон Бонапарт.

— Это и были его партнёры в последней игре. А выиграл в тот раз, знаете кто?

Ольга промолчала, и вправду ничего не понимая.

— А выиграл у нас как раз товарищ Заусайлов. Если я, конечно, не ошибаюсь.

Степанов протянул руку и сдвинул с места бюст основателя города. Тот оказался значительно тяжелее прочих своих бронзовых собратьев. Степанов, пододвинув бюст к самому краю полки, подвёл ближе к нему раскрытую ладонь и только после этого снял бюст с полки. Внутри Заусайлова что–то глухо звякнуло.

Степанов, держа правой рукой бюст за горло, стал медленно опускать левую ладонь, прикрывавшую бюстово дно. Ольга смотрела на происходящее широко раскрытыми глазами.

Изнутри Заусайлова Степанов медленно выудил ни что иное, как Золотую Пчелу.

— Насколько я понимаю, — прокомментировал он изумлённой Ольге Ильиничне, — это у них был приз за выигрыш. Как выражается моя жена: этакая надбавка–плюс. Вы точно не знали об этой забаве вашего мужа?

Ольга отрицательно покачала головой. И проговорила лишь после продолжительного молчания:

— Так что ж, теперь всё по новой?

— В смысле?

— Ну, я всё–таки надеялась…

— На что именно?

— Что он… хоть и подлец, но живой.

— Надежда всегда умирает последней… Простите за пошлость, Ольга Ильинична. А пчелу… э-э… давайте–ка от греха подальше… Петру Петровичу. В музей сдадим. Вы, надеюсь, не против?

— Стало быть, мы все опять на подозрении? — подняла Ольга глаза на Степанова.

— Разберёмся, Ольга Ильинична, разберёмся, — излишне бодро успокоил её Степанов. — Ещё рано впадать в отчаяние. Вы плачете… Оля?

Гроза собиралась весь день, но разразилась лишь глубокой ночью. Во всяком случае, так показалось Шарову, проснувшемуся от раскатов грома.

Лишь через несколько минут, в полусне, не в силах подняться с неудобной гостиничной койки, он понял, что слышит не гром, а храп. Оглушительно храпел такой тихий при дневном свете глухонемой кукольник. Прямо человек–оркестр.

Четырёхместный гостиничный номер для нестатусных командировочных они занимали втроём. Игнатьев спал тихо, завернувшись с головой в одеяло. Похож на кокон бабочки, — отметил Шаров. Стараясь не скрипеть кроватью, он встал и подошёл к окну. Нет, грозы пока не было, но в тёмном небе угрожающе бродили совсем чёрные тучи. Всё никак не могли состыковаться, найти себе пару по душе.

Стараясь не раскладывать на ноты храп коллеги, Шаров закурил, выдыхая дым в открытое окно. Коротко сверкнула молния — значит, два одиночества всё же нашли друг друга. Издалека в мелодию храпа органично вплелась тема грома. Природа словно переговаривалась со своим сыном.

Шаров думал о новом представлении. Конечно, изначально предлагалось делать попсу, но их задача, как профессионалов, облагородить эту попсу. Надо было крупицами истинно народного юмора, изысканного зубоскальства дать спектаклю широкое дыхание. Кажется, вечером им с Игнатьевым уже удалось что–то нащупать в характерах персонажей…

К хрипловатым руладам храпа и грома присоединилось нечто иное — чужеродное, гармоничное. Не может быть! Или — может?

Шаров затушил в стеклянной банке из–под майонеза докуренную сигарету и прислушался. Точно! Откуда–то с реки доносился колокольный звон. Сначала тихо и нежно, затем громче, настойчивей, тревожней. Интересна, откуда именно? В той стороне видна была лишь высокая колокольня. Причём без явных признаков самого колокола. Ну, то есть, совсем без единого колокола.

Неслышно встал и подошёл к окну Игнатьев.

— А я‑то подумал, с чего вдруг в моём сне колокола? — тихо сказал он. — А это не во сне. Знаешь, Вадим, я был уверен, что глухонемые не храпят.

— Интересно, по ком звонит колокол? — процитировал Шаров. — Чур, не по мне.

— А по мне — так пусть по мне, — неловко скаламбурил Игнатьев. Похоже, он не вполне еще проснулся.

— Храп глухонемого, звон колоколов, — речитативом произнёс Шаров.

— Бедная Россия! — прозой закончил Игнатьев и зевнул.

Колокольный звон становился всё громче. Хотелось куда–то бежать и что–то делать. Сейчас, немедленно.