Левый от стола угол занимал небольшой матово–серый сейф.

— Пыль — это хорошо! — кивнул, наконец, Степанов.

Он достал из внутреннего кармана пиджака лупу и подошёл к сейфу. Внимательно оглядев через увеличительное стекло его дверцу, замочную скважину и кодовый замок, он удовлетворённо кивнул:

— Точно! Сейфа не касалась человеческая рука как минимум неделю. Или — не успела коснуться? — поднял он глаза на Ольгу Ильиничну.

— У меня для этого было возможностей больше, чем нужно, — огрызнулась та.

— Ну, тогда вместе и произведём вскрытие. Код знаете?

— У Жоры от меня не было секретов! — с достоинством парировала она.

Сначала Ольга долго крутила ручку кодового замка, пока та не щёлкнула ровно три раза. Потом провернула большой ключ аж на полных четыре оборота:

— Сами открывайте, раз уж так! — отстранилась она от сейфа.

Степанов не заставил себя ждать и распахнул дверцу. В нижнем, большом, отделении лежали папки с документами. Поверх них — несколько объёмистых пачек долларов, евро и рублей. Дверца маленького, верхнего отделения была не заперта. Так что второй ключ не понадобился.

Степанов, выдержав небольшую паузу, маленькую дверцу открыл. Все, как смогли, скопом, заглянули туда. Верхнее отделение было девственно пусто.

Золотая Пчела исчезла.

Что, как говорится, и требовалось доказать.

— Ну и… — сдавленным голосом проговорил Степанов. — Э–э–э… и где же тогда… Жарский?! — он посмотрел по очереди на всех присутствующих.

Ольга, кажется, сразу стала выше ростом:

— А это мы у вас должны спросить, господин–товарищ следователь!

Степанов, кажется, не обратил на её слова ровно никакого внимания. Он зачем–то крутил в руках пресс–папье со стола Жарского.

— Можно я заберу ЭТО с собой? — поинтересовался он куда–то в пространство.

Никто возразить не посмел.

Волна набрала силу и слилась с небом. Пенящийся гребень казался чудовищным, смертоносным облаком. Женщина в пёстром, облепившем тело платье, заметалась и бросилась бежать.

— Куда? Куда бежишь, дура! — заорал Вован и замахал руками. — Ты что, не видишь? Правее забирай!

Но было уже поздно. Женщину накрыло волной и унесло вдаль, мелькнул подол платья и прямые, словно уже неживые ноги. Водка из стопарика пролилась на линолеум.

— Ты чего, звал? — в комнату вошла жена и, увидев лужицу, разъярилась. — Совсем оборзел? Не пьёшь, так льёшь? А я за тобой подтирай?!

— Да не тебе я, — отмахнулся Вован. Спавший под его боком толстый рыжий кот недовольно заворчал. — Ты, Надь, глянь, чего показывают! Цунами, блин!

— Где это? Не в Турции?

— Да это давно уже было, в Азии, сегодня уже второй раз показывают, смотри, смотри, Надюх, сейчас машина через газон лететь будет, — Вован сделал звук телевизора погромче.

Кричали люди, убегающие от безжалостной, взбесившейся воды. Хрупкий, словно игрушечный домик накрыло волной, а когда вода отступила, чтобы набраться новой силы, домика уже не было.

— А то Валентину муж на курорт повёз. Он–то водку не пьёт, всё в дом тащит, — уколола Надежда, и бесцеремонно сдвинув кота, села рядом с мужем на скрипучий диван.

Кот приоткрыл наглый жёлтый глаз и тяжело вздохнул.

— А я чё, не в дом? — возмутился было Вова, но спорить дальше не стал.

Светло–серый автомобиль, подброшенный очередным ударом стихии, летел через невинную ярко–зелёную лужайку, усаженную крошечными красными цветочками.

— Страсти какие, — поёжилась Надежда. — И чё смотреть? Сами, можно сказать, под плотиной живём. Вон в тридцатые, мать рассказывала, затопило, и при Хрущёве рядом было. Маленькая была, а помню…

Вова не слушал — смотрел уже на последствия цунами. Жалкие останки дорогих отелей, неуместно яркие щепки от лежаков, покорёженные машины. Люди, люди, люди. Живые несли мёртвых. Чудом уцелевшие толпились на берегу, кидались друг к другу в надежде найти пропавших родных…

— Ты бы о семье лучше думал, живём как какие–то, — привычно бубнила Надежда, но без прежнего напора.

И её пробрало — уж больно страшные картинки показывал сегодня их старенький ящик. Призрак счастливицы Валентины истаял, и отдых у моря уже не казался верхом блаженства.

— Мне тоже налей, душа болит, — попросила она мужа. — И что с нами будет?

— Ладно, не причитай, мать, прорвёмся, — Вован переключил на спорт и с досадой вздохнул. Вместо милого душу футбола передавали бильярд, спорт для задохликов. — А Петька где?

— В агитаторы пошёл! — гордо объявила Надежда.

— Он же пацан совсем? — удивился Вован.

— А там как раз и нужны молодые и школьники. Плакаты не то клеить, не то обрывать. Слышь, Вов, а может и мне поработать с выборами–то? Раз уж на курорт не еду?

— Какая ж ты мать молодая? — ещё раз удивился Вован.

— А Петя сказал, там всякие нужны, — обиделась Надежда.

— Ну, рискни зубами, — миролюбиво согласился Вован и переключился со спорта на начинавшийся сериал про очередных ментов. — Меня тоже пацаны звали. Типа на улице людей изображать. Чё, трудно что ли? Глядишь, Чубайсу на чаппи заработаю! Точно, рыжий?

Кот вздрогнул, услышав своё имя, и одним прыжком покинул диван. Ну, чес–слово, что за жизнь? Каторга, чес–слово! Поспать не дадут!

— Чаппи — это для собак, а для кошек — вискас! — возразила рекламно грамотная Надежда.

В её душе вдруг затеплилась чахлая надежда, что муж готовится взяться за ум. Но в любом случае предпочитала, чтоб последнее слово оставалось за ней.

— А мы с Чубайсом как раз собаки! — загоготал Вован.

Конечно, все эти выборы ему были пофиг, но пацаны сказали, что сто грамм фронтовых гарантированы. Ну, а где сто, там и все сто пятьдесят. Но про это жене Вован рассказывать не собирался. Что он, совсем дурной, что ли?

Играли в карту у дядюшки Ли. Карта была винной. И непьющий Палыч поставил на уши почтенное и уютное заведение. Казалось, даже китайские фонарики у входа трепетали теперь не от сквозняка, а от звука его голоса. То ли у Палыча после долгого воздержания обострился вкус, то ли просто карты судьбы легли сегодня не в пользу дядюшки Ли. Так или не так, но официант с непроницаемым русским лицом — где они таких только понабрали? — приносил на пробу уже четвёртую бутылку вина. Причём всё было по–честному — бутылку открывали в присутствии гостей.

Впрочем, Палыча, наверное, тоже стоило понять. Он с самого утра сегодня был, мягко говоря, неспокоен. Война, о которой так долго говорили на заседаниях штаба, началась. Как всегда — неожиданно, без объявления. И сразу на улицах города.

Сказать больше — город проснулся сегодня в другом измерении. И Палыч, несмотря на своё боевое прошлое, оказался к войне готов меньше других. В типографии он успел получить лишь самую малость тиража, остальное клятвенно обещали напечатать к вечеру. Хотя должны были ещё вчера — но кто ж знал, что здешние обещания, даже подкреплённые солидным вливанием наличных дензнаков, не стоят ровным счётом ничего?!

Противник же, пока жители ещё мирно спали, без шума и спешки вышел на улицы и захватил жизненно важные объекты.

Предвыборными плакатами было заклеено практически всё. Остановки. Столбы. Фасады домов. Заборы. Плакат, собственно, был один. На нём Василий Сухов, он же Вася — Царь всенародно рвал на груди белоснежную рубашку. Надо было отдать должное и самому Васе, и фотографу — фото вышло динамичным, в меру агрессивным и притом не вызывало излишнего раздражения. Так, в самую меру. Человеку с плаката хотелось верить. Да и как ему было не поверить, если он чеканными буквами заявлял во всеуслышание:

За свой народ отдам последнюю рубаху!

Палыч, впрочем, Васе — Царю не верил не слишком:

— Не отдаст! — маниакально твердил он, пока его не успокоил Генералов, ещё утром, на экстренном заседании штаба.