— Чего добиваюсь? — переспросил Ваня. — Хочу, чтобы тебе тоже было страшно.

Гоша взглянул на часы:

— По–твоему, я должен повторить Васин эксперимент? Скажу тебе честно: я не готов.

— Боишься?

— Боюсь, — просто ответил Гоша. — И тебе не советую.

— Поздно, — мрачно ответил Ваня, но ноги наружу всё же не перекинул, лишь медленно, как китайский болванчик раскачивался на подоконнике.

— Что–то я тебя совсем перестаю понимать, Иван, — честно признался Гоша, делая едва заметный шаг в сторону сидящего на подоконнике: вот уж повезло, так повезло с безумными братцами! — Слышь, Вань, слезай, поедем куда–нибудь выпьем, поговорим.

— Вани здесь нет, — Ваня теперь вертел в руках связку ключей. — Держи.

Ваня кинул связку Гоше, тот от неожиданности их поймал. Это были его, те самые, «потерянные» ключи.

— Что значит, Вани нет? — Гоша сделал ещё полшага. Если удастся стащить этого психа с подоконника, то полдела, считай, сделано.

— Это Ваня тогда погиб. А Вася — это я.

Гоша почувствовал, что голова у него совсем пошла кругом.

— Я — Вася, я, — твердил, тыча в себя указательным пальцем, Ваня. А может, и в самом деле Вася?

— Объясни, — мотнул Гоша головой. До Вани — Васи оставалось всего–ничего.

— Мы когда в университет поступали, я прошёл, а Ванька не прошёл. Армия — это не для него. Ну, мы и поменялись. Уж лучше б всё было как было…

— Жизнь не имеет сослагательного наклонения. Если было суждено умереть ему, то та пуля тоже оказалась бы смертельной, — рассудил Гоша и вновь взглянул на часы. Без пяти два.

— Она и оказалась смертельной. Это Ванька вместо меня погиб. Он переманил к себе смерть. На время, — Вася скрипнул зубами и попытался перекинуть ноги наружу.

Но Гоша на сей раз был начеку. Он схватил не просто джинсовую куртку, а её живое содержимое. Вася оказался неимоверно тяжелым, потому свалились они на пол с жутким грохотом. Наверное, всю общагу на уши подняли.

Они ещё катались по полу, когда дверь, наконец, распахнулась, впустив в комнату Нура и бородатого отца Алексея, в таком далёком прошлом преферансиста и бретёра Лёшу Любомудрова. Отец Алексей первым делом подошёл к окну, запер его и сам неожиданно легко для своей тучной фигуры вскочил и уселся на подоконник, окончательно перегородив путь в мир иной.

Вася наконец успокоился и его удалось усадить на диван. Гоша в двух словах пересказал Любомудрову историю близнецов.

— Да, — задумчиво протянул отец Алексей. — Без поллитры здесь не разберёшься, — и немедленно достал бутылку. — Дурак ты, Васька! Ты же за двоих жить теперь обязан! А ты — туда же! Сам пугаешься и других пугаешь! Ну что, братья, помянём раба Божия Ивана…

Когда выпили водки из пластмассовых стаканчиков, отец Алексей спросил совсем притихшего Липатова:

— Ну что, брат, поедешь со мной? У меня при храме таких заблудившихся — целая команда.

— Поеду, — согласился Липатов. — Только вот как объяснить всем, что я не тот, кто я есть?

— Бог знает, — уверенно ответил Любомудров. — Выше человеческих сил Он страданий не даёт. Инда ещё побредём.

10 марта 1997 года,

утро

Такой мерзкой погода бывает только по спецзаказу. Чтоб косить сразу — наповал. Античеловеческая погода. Снег — как иголки, ветер — всегда в лицо, под ногами — отвратительными буграми застывшие наросты. Низкое мрачное небо, зловещие крики ворон, лёгкий помойный душок. О, как прекрасна ты, Лужа, ранней весною!

Вполне в соответствии с погодой Антошка Красная Шапка чувствовал себя премерзко. Вчера с дворовыми дружбанами нажрались водки. То ли водка была палёная, то ли пили слишком много и без закусона, только Антошку выворачивало полночи. Но сейчас, несмотря на то, что его по–прежнему подташнивало, он больше всего хотел всё–таки жрать.

Это было обычное его состояние — хотеть жрать. Сколько он себя помнил, он всегда должен был добывать себе жратву сам. Да еще и вечно пьяно–похмельную мамашу подкармливать.

Антошка ожесточённо пнул комок снега и взвыл от боли. Ах ты, кошкину мать! Комок оказался намертво, железно замёрзшим. Такими же мёртвыми казались и ранние продавцы, тенями сновавшие вокруг своих полосатых тюков. Антошка длинно сплюнул. Слюна была тягучей и почему–то зелёной. Плевок попал на ботинок. Антошка чуть не взвыл. Он оглянулся в поисках снега, но везде был только лёд. Тоже почему–то зелёный. Антошка потряс головой. Лёд вновь обрёл темно–серый цвет, но застывший плевок на лыжном ботинке оставался зелёным. Он поскрёб нога об ногу. Наконец, плевок отвалился, можно было двигать дальше, к цели.

— Чего такой мрачный, Красная Шапка? — окликнул его знакомый пацан Сашок, тащивший, как ослик, тележку с баулами.

Антошка давно уже сменил свою красную шапку «Адидас» на ондатру–маломерку, которую презентовали ему Царь–шапки, но прозвище осталось, прилепилось намертво. Не плевок — не отскребёшь.

— А, перебрали вчера, — небрежно, по взрослому отмахнулся Антошка. — Чего там у тебя?

— А хрен его разберёт, — Сашок оглянулся на хозяйку тележки, необъятную тётку, закутанную в пуховый платок так, что торчали одни глаза. — Сапоги, что ли? Говна пирога…

— Давай, шевелись, — раздалось из–под платка, а глаза стрельнули на Антошку недобрым взглядом.

— Похмелись, — посоветовал ослик и потюкал по буграм дальше.

— Мне б пожрать, — уже самому себе тоскливо ответил Антошка и двинул дальше. Главное, чтоб Сыромятниковы были уже на месте. Тогда он спасён. Во–первых, сегодня они должны заплатить. А во–вторых, у них всегда можно подхарчиться.

Семья Сыромятниковых держала чебуречную. Антошка устроился у них на постоянную работу — подай, принеси, убери. Кроме того, у них всегда оставался некондиционный товар, который они, брезгливо жмурясь, скармливали Антошке. Чебуреки в остывшем виде были, конечно, жирноваты, но если к ним удавалось разжиться стаканчиком кипятка с чайным пакетиком, то трапеза получалась прямо ресторанная. При мысли о чебуреках волною набежала слюна. Антошка, поколебавшись, всё–таки сплюнул. И испуганно отпрыгнул от пронзительного женского вопля:

— Ты что это тут, сопляк, расплевался! А ну, вали, пока я тебе!..

Антошка вжал голову в плечи и припустил рысцою, так и не услышав, что такое ему обещает разъярённая бабёнка в толстом овчинном тулупе, которой его плевок угодил прямо на коробки с товаром.

Ну неужели ему сегодня так и не повезёт?

Повезло. Супруги Сыромятниковы уже прибыли. Палатка была ещё закрыта, но из–под двери валил пар. Жизнь, сволочь такая, кажется, продолжалась.

— Здрасьти, тётя Тамара, здрасьти, дядя Юра, — заискивающе сказал Антошка, втискиваясь в тесный ларёк.

— А-а, явилси–не запылилси! — скрипуче приветствовала его Сыромятникова. Мрачный Сыромятников по обыкновению не ответил.

Они были парой как из американского мультика. Длинная мегера Сыромятникова была такой худой, что казалось, вот–вот переломится сразу в нескольких местах. И это при том, что ела она много, жадно, неопрятно и во время еды теряла всю свою женскую привлекательность, если таковая, конечно, когда–то имелась в наличии.

У неё наверняка глисты, — думал Антошка и про себя именно так ее и называл — Глиста.

Сыромятников же походил на борца сумо, но только был совсем маленький — ниже Антошки. Он тоже всё время что–то жрал, бросал в себя куски мяса, картошку, овощи и всё, что оказывалось в зоне доступности для его цепких толстых лап, поросших редким чёрным волосом. Сыромятников был как ненасытная топка, в которую для поддержания огня нужно непрерывно метать всё новые и новые поленья.

Антошке, в семье которого царил культ питья, а не еды, Сыромятниковы представлялись людьми с другой планеты. На той планете не только деревья и дома были съедобными, но и люди расхаживали такие же: шоколадные, мармеладные, фаршированные яйцами и утиным паштетом.

— Тёть Тамар, — Антошка помог Сыромятникову переставить котёл с кипятком. — А ничего нет…