— Виновный обнаружен, — твердо сказала мать. — Он будет наказан. Строго наказан.

— Кто же это?

У меня перехватило дыхание. Я почувствовал в своем голосе страх.

— Скоро узнаешь… — Рука матери легла на мое плечо. — А теперь иди.

Я пошел к двери. Не дойдя до нее, остановился.

— Мам! — Я вернулся обратно. — А если тот ученик вовсе не виноват?

— Чего ты боишься? — мать испытующе посмотрела на меня. — Почему это тебя так заботит?

— Если накажут невиновного, то будет ужасно.

— Почему ты считаешь — невиновного?

Молчать больше нельзя было.

— Я знаю, кто виноват. И могу тебе назвать его. Если только…

По лицу матери метнулась тень.

— Если только?..

— Если ты никому не скажешь, — выдохнул я и в тот же момент пожалел об этом.

— Вот чего ты ждешь от меня! — В ее голосе звучали горечь и отчуждение.

— Но мам!.. Ты ведь даже не знаешь кто! — воскликнул я.

— Помни — ты пионер! Я жду честного и откровенного разговора. Без всяких «если».

— Это ужасно! — Я, горбясь, оперся о кресло у письменного стола. На глаза навернулись слезы. — Нет! Ты даже не можешь себе представить!

— Я все могу представить. Говори смело!

— Мам!.. Это… я. Но не говори, не говори никому! — бормотал я, стискивая ее руку.

— Нет, сын. Ты признался — это хорошо. Но твою вину я не скрою. Иди!

Не было смысла упрашивать ее — свою мать я знал хорошо. Нехотя вышел из кабинета.

Может, она передумает? Я еще надеялся на это. Но в глубине души понимал: вряд ли, слово у матери твердое.

И все-таки — а вдруг?..

Противоречивые чувства боролись во мне. Я то успокаивался, то мне опять становилось не по себе. То возникала надежда, то снова впадал в отчаяние.

Вечером, приготовив уроки, стал ждать возвращения матери. Хотелось поговорить с ней, пообещать, что больше никогда-никогда… Может быть, простит. Только этот раз! Самый-самый последний! Главное, чтобы никому не сказала. Стыд-то какой!

Мать пришла поздно — в школе долго заседал педагогический совет. Выглядела она бледной и уставшей. Молча сняла пальто, помыла руки, села за стол. Я, как обычно, когда она задерживалась, разогрел ужин, заварил чай. Ждал: вот сейчас мать заговорит со мной. Но она все молчала.

Сел за свой столик и стал перебирать тетради, учебники. Раскрыл книгу, начал читать, зажав ладонями голову. Но мысли были далеко от книги. Сказала ли мать обо мне на педагогическом совете? Что поставили по поведению? Пятерку, как всегда, или…

Но почему, почему же она все молчит?

Взгляд невольно задержался на фотокарточке отца, прислоненной к книгам на моем столике. На серьезном, мужественном лице словно читался немой упрек.

— Гунар! — убирая со стола, позвала мать.

— Да?

— На педагогическом совете постановили…

Я стремительно оттолкнул кресло и повернулся к матери. Неужели она решилась? Позор мне! Позор ей самой!

— … постановили снизить тебе отметку по поведению. Иначе нельзя.

— Не может быть! — закричал я. — Ты меня предала! Предала, да!

— Гунар! Гунар!.. И ты считаешь это предательством?

До самой ночи я не разговаривал с матерью. И утром тоже. Лишь вечером следующего дня, перед сном, я подошел к полуоткрытой двери ее спальни. До этого пытался заснуть, но никак не получалось. Сниженная оценка по поведению в четверти не могла не повлиять на результаты соревнования с бригадой Павла. И это меня очень беспокоило. Как мне влетит от ребят!

Света в спальне не было. Казалось, мать уже спит. На цыпочках подобрался к постели и склонился над ней.

— Мамочка! — прошептал я. — Ты плачешь?!

Теплые руки обвились вокруг моей шеи.

— Мальчик мой! Ты должен быть сильным! Очень сильным!! Мало признать свою ошибку, нужно уметь ее исправлять.

Я приник к матери и прислушался к сильным, частым ударам ее сердца. Все опять хорошо! Мать любит меня как прежде, когда я был еще совсем маленьким! Ничего не изменилось, ровным счетом ничего!

Поцеловал ее, пожелал спокойной ночи и вышел из спальни.

И вот последний день четверти. Я пришел в школу празднично одетый. В классе царило веселье. У нас не оказалось ни одного отстающего — величайшее достижение! Мое настроение тоже стало быстро улучшаться. Скорее всего, мать только попугала меня. Иначе с чего бы ей так тщательно гладить мой костюм? С чего бы у моей кровати с утра появиться новой белой сорочке?

Звучит долгий громкий звонок, и все сходятся в школьном зале. Сквозь чистые стекла струятся лучи крупного осеннего солнца. В их свете ярче горят кумачовые лозунги на стенах, наши красные пионерские галстуки.

На трибуне — директор школы. Она говорит о результатах только что окончившейся четверти.

— На первом месте седьмой «А». Но в том же классе ученику Гунару Стребейко…

Чувствую, все взгляды обращены ко мне. Опустив глаза, стою среди своих товарищей.

— … снижена отметка за недостойное поведение и попытку скрыть свою вину.

Голос матери тверд.

В заде тишина. Кажется, все слышат, как бешено стучит мое сердце, как у меня перехватывает дыхание.

Значит, тo, чего я так боялся, чему не хотел верить до последней минуты, все-таки произошло!

Все кончено! Она мне больше не мать. Уйду от нее! Не вернусь домой! Умру!.. И она обо мне никогда больше не узнает…

Я сглатываю слюну. Бедняжка! Как ей придется страдать!

— Снижена также оценка по поведению ученику Тенисону за грубость по отношению к работнику школы, — продолжает звучать уверенный директорский голос.

Чья-то рука прикоснулась к моему локтю. Робис! Хочет что-то сказать? Выразить сочувствие? Да нет вроде. Просто на его круглом бесшабашном лице появилось новое выражение. Необычная для него серьезность, что ли.

Я поднимаю взгляд и вижу другое лицо: сухое, морщинистое, печальное, с добродушными глазами под густыми кустиками седых бровей. Екаб Берзинь стоит, прислонившись спиной к стене, и смотрит на меня.

Я быстро отвернулся. Потом стал украдкой наблюдать за своими товарищами, за классной руководительницей, другими учителями. Презирают меня? Злятся? Смеются надо мной?

Да им просто не было до меня никакого дела! Никому! Все, все до единого смотрели на мою мать, которая продолжала свое сообщение. И как смотрели! С уважением!

И тут неожиданно я встретился глазами с матерью.

«Мальчик мой! Ты должен быть сильным. Очень сильным!» — снова послышались мне ее слова, произнесенные в ночной тиши.

Все уже стали расходиться, а во мне все еще шла борьба. И так уж случилось, что неожиданно для самого себя я заступил дорогу завхозу. Что-то забормотал, извиняясь, не глядя на него, смешался, умолк, начал снова. И почувствовал вдруг его крепкое рукопожатие…

После торжественной части должна была состояться встреча с ветеранами войны. Мы ждали, когда появятся гости.

Октябрята с цветами стояли по краям сцены, словно оловянные солдатики. И вот появились ветераны. Трое, все седовласые. Идут неторопливо, торжественно. И один из них — уж не показалось ли мне? — Екаб Берзинь. На груди поблескивают ордена и медали.

Как?! Наш завхоз? Орденоносец? Герой войны?

В полной растерянности я смотрел на Робиса, он на меня. Ну не подлецы ли мы! Как теперь искупить свою вину перед ним?

Как обычно бывает? Учитель входит в класс, вызывает одного ученика, другого, ставит отметки. Кого похвалит, кого поругает, потом объясняет новый материал — и все!

Обычно — но только не с учителем Ургой! Он рассказывает — и вдруг умолкает на полуслове. Словно что-то вспоминает, что-то мысленно взвешивает, в чем-то сомневается: то ли говорить, то ли нет?.. А когда мы потихоньку начинаем шуметь, не сердится, только скажет негромко:

— Спокойствие, друзья, спокойствие!.. Небольшое отступление от темы…

Таким отступлением чаще всего бывают воспоминания о войне. Наверное, потому, что учитель Урга преподает нам историю, а в истории, как известно, полным-полно войн. Северная война, крестовые походы, первая мировая война… Но отступления учителя Урги не просто дополнение к предмету, который он преподает. Это его личные воспоминания, впечатления долгих дней Великой Отечественной войны.