С другой стороны находились на скамье подсудимых два редактора «Леттр Франсез» под защитой двух знаменитых адвокатов-коммунистов, Въеннэ и Нордмана (последний - еврей). Однако не так просто было посадить на скамью подсудимых гг. Дэкса и Моргана. На первое заседание они не пришли. Тактика коммунистов заключалась в том, чтобы сорвать процесс, помешать его нормальному ходу, не допустить свидетелей Руссэ до голоса. Обвиняемые начали с того, что заявили отвод трибунала. За 10 минут до начала заседания Дэкс и Морган выразили в письменной форме недоверие судьям и потребовали их замены. Для суда это было неожиданностью. Началась полемика между юристами. Первое заседание было сорвано. Всего было в распоряжении суда 10 заседаний, по 2 в неделе. В течение первых четырех заседании зал суда был похож на сумасшедший дом. За каждым формальным предложением коммунистов, которое суд отбрасывая, они ставили новое, и в зале суда создалась какая то ненормальная, цирковая атмосфера. За выражением недоверия трибуналу в целом последовало выражение недоверия его председателю, г-ну Коломье. Затем - предложение о переносе дела в другую инстанцию. Затем предложение об отсрочке. Затем предложение о недопущении свидетелей. Затем предложение о запрещении свидетелям говорить о.... концлагерях в Сов. Союзе. Каждый раз начиналась нескончаемая полемика между адвокатами. В течение двух недель суд не мог приступить к слушанию дела. В конце концов, коммунисты достигли того, что парижская публика начала интересоваться: «что это за свидетели, которых так боятся коммунисты, так не хотят допустить до голоса?» Интерес к процессу вырос в публике, но зато коммунисты добились двух вещей: во-первых, четыре заседания из десяти были потеряны; во-вторых, они добились ограничения свободы слова для свидетелей.
Для этого они отказались не только от приглашения собственных свидетелей, но и от доказательства своей правоты. Французский закон требует, что человек, который назвал другого лжецом или подделывателем, должен на суде обосновать свое обвинение. Диффаматоры Руссэ просто отказались от la preure de la verite. Этим они уже проиграли свой процесс. Но зачем они так поступили? Потому что если одна сторона не приводит доказательств, что она права, то другая не имеет права приводить контрдоказательств. Отпадает полемика Коммунисты готовы были проиграть процесс, лишь бы не дать свидетелям Руссэ говорить о том, что делается в Сов.Союзе. - «французский трибунал не имеет праве судить Советский СОЮЗ» - это была их точка зрения: «Пусть свидетели Руссэ говорят о Руссэ, о Дэксе... но не о лагерях. Мы не будем говорить о лагерях, - и им тоже нельзя говорить».
Эта точка зрения была абсурдна, так как в этом деле нельзя было говорить о Руссэ иди Дэксе, не касаясь темы о лагерях. На суде сами коммунисты говорили о лагерях, и даже отказ от свидетелей с их стороны оказался хитростью, ибо через несколько заседаний они объявили, что свидетели с их стороны все-таки будут. Но суд принял точку зрения, что лагеря сами по себе не интересуют французский трибунал и не могут служить темой свидетельских показаний. Десятки свидетелей, которые в кулуарах суда ждали вызова, были озадачены. Им объявили, что они должны говорить о Руссэ, О «моральной стороне процесса», но не о лагерях. Свидетели не понимали, что это значит. Все они хорошо знали лагерную действительность, но с Руссэ многие из них познакомились впервые в Париже. Не знали его биографии и не читали его книг.
В этих условиях вышел к барьеру первый свидетель Руссэ - РЕМИ РУР, редактор газеты «Ле Монд», уважаемый член Резистанс. Pеми Рур не был в России, и его задачей было воздать хвалу Руссэ, как борцу за свободу. Он говорил очень умеренно и сказал также несколько комплиментов обвиняемому, Пьеру Дэксу. После его речи, которая продолжалась четверть часа, вызвали ЭЛЛИНОР ЛИППЕР. При ее появлении, в черном платье, с бледным и решительным лицом, трепет прошел по залу. Он был переполнен журналистами, фотографами прессы, адвокатами, которые из любопытства пришли в зал из других этажей. За барьером для публики стояла густая толпа. В эту минуту фактически начинался процесс. Но он начался неудачно.
Эллинор была страшно перепугана, у нее было то, что называется Rampenfieber. Против нее стояли два матерых волка, адвокаты Вьеннэ и Нордман, известный своей брутальностью и грубостью по отношению к свидетелям. Маленькая Эллинор выглядела, как гимназистка на экзамене. На беду она выучила свое показание о лагерях наизусть. Но ей не дали сказать его. Не успела она сказать первые слова, как ее прервали. Вьеннэ и Нордман начали бурно протестовать и просто заглушили ее. «Нельзя говорить о лагерях». Эллинор потерялась. Президент Коломье, связанный процедурой, подтвердил ей, что здесь разбирают дело Руссэ против Дэкса, а не дело о советских лагерях. Нордманн торжествовал победу. - «Мадам, - сказал он с сардонической улыбкой - у вас были неприятные переживания, я очень сочувствую, но это ваше приватное дело, которое не касается трибунала...» И президент Коломье, чтобы помочь Эллинор, «подсказал» ей; - «Расскажите, что вы знаете о моральной стороне процесса». Через несколько минут Эллинор пришла в себя и начала энергично отвечать противникам, но уже было поздно. Ее отпустили через 10 минут, и она вышла из зала совершенно убитая, не успев ничего сказать. В кулуарах окружили ее толпой и начали утешать, но у нее слезы стояли на глазах. Она была жестоко разочарована. В эту минуту вызвали меня, и я вошел в зал, не имея понятия, о чем буду говорить. Было поздно, люстры зажглись в зале, и на мое счастье Вьеннэ встал, чтобы произнести еще одну речь формального характера. Мне велели выйти, и через полчаса, когда кончил Вьеннэ, заседание было закрыто.
Таким образом, я имея время через ночь приготовиться к своему выступлению. на следующее утро «Фигаро» писало, что адвокаты защиты могли терроризировать слабую женщину, «une Femme Intimidee» , но с Марголиным они так легко не справятся. Моя задача заключалась в том, чтобы прорваться через обструкцию противников, заставить трибунал себя слушать и показать остальным свидетелям, что можно, считаясь с требованиями суда, все-таки сказать, что нужно. Прежде всего я выбросил вон свое «показание», которое я привез из Тель-Авива. Это была заботливо подготовленная, сжатая характеристика лагерей. Я понял, что если буду ее держаться, то пропаду, трибунал не даст мне говорить. Надо было немедленно перестроиться. Вместо реферата о лагерях - декларация общего характера. Атаковать в упор, но не то, что было за тысячи километров, а противников в зале. Говорить о лагерях, связывая каждую фразу с диффамацией Дэкса так, чтобы эта связь была ясна каждому, и президент суда не имел повода остановить меня из-за того, что я говорю «не на тему»,
В час дня 5-ое заседание суда (9.12.50) началось сильной речью Руссэ, который требовал, чтобы дали говорить его свидетелям. После него была моя очередь. Справа от меня сидели Руссэ и его адвокаты. Слева, почти рядом, - Дэкс, Вьеннэ и Нордман. Декс, небольшого роста, с прической ежиком, выглядел, как молодой студентик, но его адвокаты в черных тогах и белых жабо имели вид весьма торжественный. Я, несмотря на мои пять лет каторги, был первый раз в жизни на суде. В эту минуту я чувствовал себя не свидетелем, а обвинителем. Я говорил по-русски, с переводчиком, и это давало мне одно преимущество: противники не могли прервать меня в середине фразы, они должны были ждать перевода. Я зато понимал их сразу и мог немедленно реагировать.
Розенталь коротко представляет меня СУДУ и кладет на стол трибунала экземпляр моей книги «La Condition Inhumaine» . Другой экземпляр он любезно передает коммунистам, И потому, как Нордман открывает его, я вижу, что они моей книги не читали, не имеют понятия о том, что является их обязанностью знать, когда идет спор о том, что такое лагеря.
Президент Коломье предлагает мне самому рассказать о себе суду. Но у меня было слишком мало времени для этого.
