В марте 1945 года трое заключенных уединились в тесной каморке за «раздаточной» больничного барака в Котласе.

     Один из них был высокий сутулый старик с седой бородой, с деликатным и характерным «профессорским» лицом. Это был д-р Вениамин Бергер, заведующий бараком, а в прошлом многолетний председатель Сионистской Организации Литвы. Второй был приземистый, широкоплечий и круглолицый с белесыми бровями человек, исполнявший обязанности «лекпома» в соседнем больничном бараке. Третий - автор настоящего очерка - был закутан в простыню, из-под которой торчали худые ноги в больничном белье...

     Лагерь Котлас был полон евреев... и на эту беседу охотно пришло бы человек 20... но это было бы связано с опасностью для них и для нас. Трое участников были русскими сионистами, но при всей силе отрицания советской идеологии и режима, при всей их верности общему идеалу, они представляли три разных направления в сионизме и не во всем сходились между собой.

     Доктор В. Бергер кончил киевский университет до первой мировой войны, хорошо знал Европу, был известным врачом и общественным деятелем, пользовался всеобщим уважением. Это был человек прямой и на допросе в НКВД, который его арестовал после аннексии Литовской республики, сказал, что единственное, о чем он жалеет, это что его деятельность не увенчалась большим успехом и ему не удалось своевременно вывезти из Литвы в Страну Израиля больше евреев. Он был приговорен к десяти годам заключения и после семи лет пребывания в лагере скончался в Котласе весной 1948 года.

     Второй участник беседы был человеком другого типа. В противоположность консервативному в своих воззрениях д-ру Бергеру это был убежденный социалист, представитель левого крыла в сионизме, и во время погромов на Украине 1918-20 гг. сыграл роль организатора еврейской самообороны. После победы большевиков этот человек провел всю свою жизнь в тюрьмах и лагерях, откуда его освобождали ненадолго, чтобы снова через короткое время посадить. То, что он был сионист с социалистическими убеждениями, только усугубляло его вину в глазах его преследователей.

     Я не называю его имени здесь, несмотря на то, что его больше нет в живых. Он сам выбрал анонимность. В тот вечер я спросил моих двух собеседников: «могу ли я, если посчастливится вернуться в свободный мир, предать гласности их имена, добиваться, чтобы были предприняты шаги для их освобождения?» - Доктор Бергер не сказал мне ни «да» ни «нет». Он предоставил мне решать: «поступайте, как найдете нужным». Это дало мне право позже писать о нем и сделать трагически-неудачную попытку возбудить на Западе интерес к его судьбе. Но тот - второй - не хотел борьбы. Я видел перед собой человека сломленного, разбитого и потерявшего веру в спасение. Он, в молодости организовавший самооборону против погромщиков, капитулировал на склоне лет пред силой, которая отняла у него не только годы жизни, но и веру в целесообразность сопротивления.

     - «Моя жизнь кончена» сказал он мне: - «но у меня остаются дети, они живут в Советском Союзе, и я не хочу, чтобы им повредила гласность, которая может создаться вокруг моего имени. Я прошу вас забыть обо мне, - как весь свет забыл обо мне уже давно».

     Я не забыл о нем, но мне кажется, что сопоставление реакций этих двух заключенных интеллигентов поучительно. Оно показывает, как на самых крепких людей влияет длительная изоляция и чувство оторванности, потеря контакта с внешним, свободным миром (которая у русского сиониста была больше, чем у д-ра Бергера, сравнительно недавно вывезенного из Литвы).

     Эти четыре примера - четыре фигуры: советского интеллигента старого закала, молодого советского интеллигента, западного общественного деятеля и русского сиониста-Социалиста - достаточны, чтобы пояснить некоторые простые положения об «интеллигенции в лагере».

     Не случайно, что активная, беспокойная и слишком «самостоятельно мыслящая» часть населения в Сов. Союзе попадает в лагеря и остается там столько времени, сколько нужно, чтобы внушить власти убеждение в ее безвредности для режима. Для того и существуют лагеря («трудовые колонии» и как бы они еще не назывались). Удивляться надо легковерности людей, предполагающих, что когда бы то ни было режим диктатуры, представляемый ныне Никитой Хрущевым, обойдется без этого фундаментального в советских условиях института.

     Совершенно несостоятельна и для каждого знакомого с аппаратом лагерного надзора фантастична мысль, что лагеря могут быть очагом организованного идейного сопротивления или подготовки кадров для идейного движения на воле, т. е. в «незаключенном» советском обществе. В лагерях случаются беспорядки, акты протеста, вспышки отчаяния, вызванные произволом местной администрации, но они лишь подтверждают сказанное выше.

     Материал, имеющийся в нашем распоряжении, о забастовках и восстаниях на Воркуте, в Печорлаге - показывает еще раз, как безнадежно лагерное сопротивление.

     В лагерях, как в большом, но мутном зеркале, можно наблюдать отражение того, что делается на воле. Однако, пребывание в лагерях не воспитывает к борьбе - оно ломает характер и воспитывает резиньяцию. В результате метаморфозы, претерпеваемой в лагерном заключении интеллигенцией сех видов, у одних умирает круг привычных идей и заменяется всеобщим скептицизмом, у других наступает самоуглубление и «переоценка ценностей».

     Достоевскому в свое время на царской каторге было достаточно четырех лет заключения, чтобы пройти через обе эти стадии: отказа от идей, которыми он жил раньше, и новой перспективы жизни. Долговременное заключение имеет целью не переубедить строптивого интеллигента, а научить его сосуществовать с властью: оно - школа конформизма. Достоевский вышел из каторги углубленным мыслителем, но для заточившей его власти было существенно не это, а то, что он отныне стал лояльным и послушным ее подданным. Разница между Достоевским и клиентами новых советских лагерей та, что, выйдя на волю, они не напишут «Записок из Мертвого Дома» и никаких новых путей- советскому обществу не укажут. Во всех приведенных мною случаях было .нечто общее: внутренняя сила сопротивления режиму или мера независимости от него была связана со знанием Запада. Старый большевик и молодой Игорь знали жизнь на Западе. Д-р Бергер был европейцем. Русский сионист в силу своего образования и убеждений был связан внутренне с несоветской страной Израиля. Всюду действовал импульс полученный извне, как в буквальном географическом, так и в культурном, духовном смысле. Обобщив, можно сказать, что не только самое слово «интеллигенция» иностранного происхождения на русском языке, но и связанное с ним понятие - в основе своей является продуктом западной цивилизации, как бы своеобразно оно не преломилось в русской жизни.

     В переломное и переходное время, переживаемое человечеством как на Западе, так и на советском Востоке, единственным связующим звеном между разобщенными его частями является неистребимая солидарность людей свободного интеллекта. На вопрос: как может интеллигенция в Сов. Союзе выполнить свою миссию - служить общечеловеческой и национальной культуре, поддерживать идейное брожение в массах, пока не придет срок освобождения, единственным ответом кажется: - это возможно только в тесном контакте и общении со свободной интеллигенцией за пределами Советского Союза. Будущее - как советской интеллигенции, так и всего советского общества, - а в конце концов и наше собственное будущее - зависит от меры, в какой удастся это общение наладить, поддержать и расширить.

 С именем покойного Леонтия Альбертовича Соловейчика, недавно скончавшегося в Париже, связана история, которая звучит как сказка. Но это быль, - и притом из тех былей, которые стоит запомнить каждому в наше трудное время.