В зеркале патологической ненависти отражается первобытный инстинкт хищного зверя, который знает, что свое мучение голода можно погасить теплой чужой кровью. Тысячелетия культурного развития бесконечно отдалили от нас и усложнили этот инстинкт всей софистикой псевдорациональной аргументации и самообмана. Человеческая хищность превысила звериную, отличаясь от нее тем, что проявляется по бессмысленным поводам во имя воображаемых целей. Таким образом, борьба с ненавистью не ограничивается зоологической природой человека, а охватывает всё то специфическое бесчеловечие, перверсию и ложь, которые составляют аномалию высокоразвитой культуры, и не могут быть уничтожены, пока знание о них не станет всеобщим. Свободные и зрячие люди некогда уничтожат ненависть, и создадут мир, где никому не надо будет ни ненавидеть, ни противиться ненависти. Человеческое стремление к свободе несовместимо с ненавистью. Не вдаваясь в сложные определения свободы, можно принять, что она в своем развитии вытесняет неуклонно ложь и ненависть не только из человеческого сердца, но и из человеческих отношений и социального порядка. Таким образом, оппозиция лжи и ненависти сама по себе уже есть первое проявление человеческой свободы...

     Закончив этим гордым словом свое исследование ненависти, я повернулся на спину и посмотрел вокруг себя, Я лежал на полянке, на зеленой траве, в конце лагеря. Пять шагов дальше начиналась запретная зона и тянулся высокий палисад с колючей проволокой. В запретной зоне копошилось несколько заключенных, они пололи траву и перекапывали землю. Под окном больничной кухни выстраивалась очередь санитаров с ведрами на суп и кашу.

     Я еще раз заботливо пересмотрел рукопись, кипу длинных полосок сине бумаги, исписанных мельчайшим маком, вымарал все опасные намеки. Я прочел ее глазами уполномоченного: это был «антифашистский» документ, написанный иностранцем, но не явно контр-революционный. Понятно, ни слова о советской действительности не было в этой рукописи, Я должен был считаться с тем, что она в любой момент могла быть отобрана у меня при обыске...

     Но мне было жаль моей рукописи. Работу таких размеров не было никаких шансов долго укрывать в лагере. Вдруг мне пришла в голову фантастическая мысль. Я встал и пошел в КВЧ.

     В Ка-Ве-Че за двумя столами сидели две девушки. Обе были вольные, недавно принятые из поселка, типичные служащие в глубокой советской провинции.

     - «Вам чего?»

     - «Мне вот чего», сказал я медленно: «у меня имеется рукопись страниц на сто... Я научный работник и написал кое-что по специальности, В бараке, знаете, держать небезопасно. Раскрадут на цыгарки.

     Я хочу отдать рукопись на хранение в КВЧ. Когда я выйду отсюда, вы мне ее вернете».

     Девушка растерялась. Она и ее товарка с тупым удивлением посмотрели на меня, подозрительно, как на не совсем нормального. Но я говорил очень спокойно и рассудительно.

     В конце-концов она подошла к телефону и попросила вахту соединить ее ... с уполномоченным.

     - «Товарищ уполномоченный, тут пришел какой-то, принес рукопись, просит принять на хранение. Говорит, он научный работник.»

     Она повторила это несколько раз в телефон, потом повернулась ко мне:

     - «Фамилия?» -

     Я сказал.

     Девушка передала мою фамилию, выслушала ответ и повесила трубку

     - «Уполномоченный сказал», обратилась она ко мне, и с трудом удерживая смех, «пусть выбросит свою рукопись в нужник».

Выкосили полянку, на которой я лежал. Подняли в этап соседей, с которыми я спал. Они ушли в Удмуртию, в Ижевские лагеря. Надо было и мне пошевеливаться. Райское состояние неработающего инвалида кончалось.

     Тому были две причины. Первая - экономическая. На 400 граммах хлеба прожить нельзя. Инвалид съедает 200 гр. хлеба утром и 200 гр. вечером. Ему дают их в два приема. Иначе он бы сразу проглотил свой кусок хлеба и на круглые сутки остался бы ни с чем. Остальное, что он получает к хлебу, стоит немного: талон первого и даже второго котла обменивается в лагере на 150 или 200 гр. хлеба. Неизбежно все мысли инвалида сосредоточиваются на том ,как бы подработать. Заработать много он, правда, не может. Стахановского или ударного пайка не полагается ему ни в коем случае (если может перевыполнить норму, то какой же это инвалид?). На физической работе могут его - максимально - сравнить с выполняющими норму. Это - еще 200 гр. хлеба. В 1944 году разница составляла всего 150 грамм. Помимо хлеба, разница в питании между I и II котлом была незначительна. Жиры выдавались по 10 гр. растительного масла в кашу, а сахар на Круглице, по 20 грамм в день, получали только стационарные больные, и то не всегда.

     Но не только погоня за хлебом заставила меня снова выйти на работу. Была другая серьезная причина. По мере того как на лагпункте собиралось большое число инвалидов, их переправляли в особые концентрационные пункты, чтоб не путались под ногами. Инвалидов из Сангородка отправляли в Островное или Медведевку. Там собирались человеческие отбросы лагеря, отработанный пар. - Для них был там особый режим и особая работа, о чем недобрая слава ходила в Круглице. Человек, который туда попадал, как в болото, уже не мог подняться. Там была концентрация ненужных и лишних элементов, которыми уже не интересовалось начальство. Над нами, инвалидами, всегда висела угроза: «Отправят в Островное, там пропадешь». Быть инвалидом среди здоровых на нормальном рабочем лагпункте - большое преимущество. Тут и пристроиться легче, в контору или в лагобслугу, - и кормят лучше. Там же, где все кругом тебя такие же инвалиды, как и ты, - невозможно выбиться из общей массы, и всем одна участь. Итак, я всеми силами держался за мой прекрасный Сангородок. Приблизительно раз в месяц производили чистку, собирали неработающих инвалидов и отправляли прочь. Чтоб не попасть в роковой список, надо было исполнять какую-нибудь полезную функцию, быть «работающим инвалидом» и вообще иметь репутацию человека, который без дела не сидит. И я снова взялся за «дело».

     Пока не было холодов, ходили за вахту. Инвалидская бригада отправлялась куда-нибудь «на затычку», на подборку мусора, на очистку полей от камней и тому подобные работы. Состав ее был самый пестрый: старики, которые еще хорохорились и не сдавались, ветераны труда, у которых тряслись колени и впали щеки, чахоточные, не совсем еще созревшие для больницы, калеки, хромые, уроды со всех концов мира - югославы, корейцы, армяне и финны; - кто-то, знавший проф. Ланжевена в Париже, стоял рядом с колхозным пастухом. Каждый из нас срезал себе палку - и тяжело опирался при ходьбе. Я тоже выходил с палкой, становился в строй и ждал, пока проверяли. А проверяли нас поименно, чтобы не припутался случайно кто-нибудь здоровый.

     Инвалидное шествие трогалось в путь. Четверки быстро расстраивались, растягивались нестройной толпой по пыльной или грязной дороге. Сбоку плелся стрелок, тоже инвалид, забракованный для фронта, или баба-солдат, в бушлате и фуражке с красной звездой, которая ружье держала как хворостину против гусей. - «Прибавь шагу!» - «Подтянись!» - «Прекратить разговоры!» - а когда мы уже очень выбивались из строя: «Приставь ногу!» - Тут передние останавливались и ждали, пока подойдут задние. Стрелок опять пересчитывал людей и переставлял задних вперед. Впереди бригады всегда шли самые слабые ходоки, а прочие топтались за ними и наступали на ноги.

     Пройдя с полкилометра, бригада сама без спросу садилась отдыхать. Рассаживались на камушках вдоль дороги, откладывали посохи, а некоторые прямо валились на землю, на бок и навзничь. - «Отдыхай, слабкоманда!» - говорил стрелок и терпеливо закуривал в стороне. Нам по инструкции не полагалось подходить к стрелку ближе чем на 3-4 метра, но запрет часто нарушался. Бригадир, как представитель власти, часто садился рядом. В отношении стрелков к заключенным не было ни враждебности, ни особой начальственности. Было слишком очевидно, что мы, заключенные, сделаны из того же теста, не враги и не преступники, а та же серая рабочая скотинка, которой приказано властью жить в лагерях.