Она не почувствовала ничего – ни радости, ни горя. Только в глубине души шевельнулось какое-то едва уловимое сожаление, связанное с уходом чего-то ценного, но уже давно потерянного. Она сама удивилась такому безразличию – всё-таки она любила своего отца… Очень любила… Каких-то три месяца назад.

Как же много всего произошло за эти месяцы… Она старалась гнать прочь страшные воспоминания, но лицо Дартона, когда его с ребёнком на руках выводили из Залы, вставало перед ней, стоило только закрыть глаза. Больше она его не видела – во время казни Лея лежала в забытьи с тяжёлой лихорадкой.

Девушка ещё раз посмотрела на написанные её рукой строчки – одиннадцать имён, одиннадцать самых ненавистных людей, из-за которых не стало её любимого. Три верхние из них были уже зачёркнуты, и Лея до сих пор не могла поверить, что всё случилось так быстро. Ведь не прошло и двух месяцев, как она произнесла свою страшную клятву. И вот уже Кронария, Аруций и Палий…

Неделю назад, поздно вечером, к ней постучал нёсший караул лантар и передал распоряжение Лабуса срочно пройти в покои Повелителя. Она хотела отказаться, но лантар настойчиво повторил просьбу и добавил тихим шёпотом, что Повелитель очень плох.

В спальне отца уже собралось всё семейство Корстаков, даже привели маленьких сонных дочек Палия – Синтию и Порсию, таращивших глазёнки на скопление родственников. Рустий, как обычно, попробовал щипать девчонок, но злой окрик отца заставил и его принять долженствующее случаю скорбное выражение.

Повелитель неподвижно лежал на своей огромной кровати. Его лицо выделялось на подушке большим жёлтым пятном. Шумное тяжёлое дыхание порой прерывалось, но потом, словно опомнившись, продолжало вздымать торчащий горой живот. Казалось, каждый вздох приносил ему неимоверные страдания, и пот крупными каплями стекал с его лба.

Молодая жена сидела у его изголовья и тонким платком стирала эти капли. Она не поднимала глаз, и вся её тщательно продуманная поза говорила о безмерном горе и неподдельном страдании. Из собравшихся в этой комнате только она и ещё Элида, жена Грасария, иногда вытирали глаза, да Синтия пару раз шмыгнула носом.

Остальные напряжённо ждали. Лея, заняв место у окна, могла видеть почти все лица. И все они выражали что угодно – страх, любопытство, ненависть, презрение, тревогу – но только не сочувствие к этому некогда могущественному Повелителю, а теперь жалкому умирающему немолодому человеку.

Палий открыл глаза и обвёл затуманенным взглядом собравшихся. Сухие потрескавшиеся губы чуть тронула улыбка, и он прохрипел едва слышно:

– Братья… умираю я… вот, дождались…

Грасарий бросил злой взгляд на Рубелия, лицо которого выражало неприкрытое самодовольство – он, он был Наследником трона, и вот вам всем, утритесь!

Умирающий перевёл взгляд на молодую жену, вытиравшую катившиеся по щекам слёзы, и прошептал:

– Не получилось… счастья не получилось… вот так-то, девочка…

И поискав глазами Лею, подозвал её. Когда та наклонилась, он долго смотрел на её лицо и, не увидев в глазах дочери жалости, тихо произнёс:

– Прости меня, доченька… причинил тебе боль… твой Дартон… не виноват он… Ортения умоляла… за сына… Прости…

Глаза умирающего закатились, и он захрипел. Тело дёрнулось, потом ещё раз, и вдруг наступила тишина. Лабус потрогал его шею над ключицей, покачал головой и поднёс ко рту Палия зеркало. Повелитель Нумерии больше не дышал.

Спустя час пришли четыре дюжих найтора во главе с Бор-тугом и, уложив тело на носилки, унесли в пирамиду, где Сёстры Тьмы натёрли его пахучими маслами, останавливающими разложение, одели в парадные одежды и уложили в гроб из драгоценного чёрного дерева.

В полдень следующего дня главные двери пирамиды открылись, и толпа потянулась в Главный зал, где на возвышении, убранном белыми цветами, стоял объёмистый гроб с телом Палия. Каждый, кто проходил мимо и в последний раз заглядывал в неподвижное лицо своего, теперь уже бывшего, Повелителя, должен был положить в стоящую на входе чашу свой дар усопшему – кто сколько может – на вечное его почитание.

Мелкие серебряные дарки и золотые литы непрерывно падали в чашу, и уже через час её заменили на большую. Но и та простояла недолго – жители Остенвила любили своего Повелителя. Даже нищие, целыми днями стоявшие на площадях в надежде получить подаяние, извлекали из своих лохмотьев припасённую на чёрный день монету и гордо шествовали мимо возвышения, глядя сверху вниз на того, кто при жизни предпочитал их просто не замечать.

С заходом солнца двери пирамиды закрылись, и свои места у гроба покойного заняли найторы, дабы всю грядущую ночь приносить молитвы Богам Истинным и Вечным, умоляя их принять достойнейшего из достойнейших в вечное Царство Тьмы. Их заунывные песнопения в сопровождении жалобного визга флейты должны были окончательно разжалобить Богов, и Палию, оставившему этот мир, предстояло вполне комфортно отбыть в тот.

Прощание продлилось семь дней, чтобы даже из дальних ланов смогли приехать желающие увидеть Повелителя в последний раз. Богатые семейства Триании, Митракии, Сентории, Гахара, Ланджлании и Дастрии уже заняли свои почётные места в Большом Зале пирамиды. Даже из Барлонии прибыл Стронтуб Вермокс с сыном Вистубом, чтобы вволю насладиться этим зрелищем.

При его появлении по Залу пронёсся недовольный ропот, но никто не стал затевать скандал у мёртвого тела – законы Нумерии запрещали не допускать к покойному кого бы то ни было – друга или врага. Стронтуб высыпал в чашу огромный кошель золотых литов и, гордо подняв голову, прошествовал мимо гроба.

Лея ломала голову, знает ли он о смерти Кронарии и маленького Аруция. Никто не обязан был сообщать родственникам о смерти преступников, а значит, он вполне мог надеяться на их помилование новым Повелителем. Ну, что ж, ещё одно жестокое разочарование и ещё одно горе.

К закату седьмого дня в Большом Зале набилось столько народу, что стало тяжело дышать. Свечи трещали и чадили в спёртом воздухе, а с возвышения, несмотря на еженощные усилия Сестёр, всё отчётливей расползался тошнотворный запах гниения. Дамы не выпускали из рук флаконы с нюхательной солью, но это не всегда помогало, и то одну, то другую срочно выводили под руки на свежий воздух.

Лея все семь дней простояла у гроба, глядя, как постепенно оплывают черты лица покойного, а его огромный живот становится всё огромней. Вереница лиц, мелькавших перед ней, быстро утомила, и она исподтишка принялась наблюдать за теми, кто сейчас вступит в схватку за власть. За теми, кто был вписан в небольшой лист бумаги, спрятанный в её комнате.

Рубелий в окружении сыновей стоял у изголовья. Высокий, грузный, с красным лицом, он постоянно вытирал стекающий пот, и сейчас всем бросалось в глаза, как он похож на своего старшего брата. Ему было явно не по себе в этой духоте, но он изо всех сил старался не растерять достоинства Наследника Трона. Мирцея то и дело совала в его потную ручищу флакончик с солью.

Грасарий, ещё больше похудевший за последние недели, в чёрном бархатном костюме с ослепительным белым кружевным воротником, стоял рядом с сыном у ног Повелителя. Он всем своим видом показывал, что его нисколько не смущают духота и вонь, всё явственнее растекавшаяся из-под богато расшитого золотом траурного покрывала.

Главный сигурн, как обычно весь в чёрном, с унылым выражением стоял по правую руку от Рубелия, как бы давая понять, что он всегда будет стоять на страже его интересов. И законов страны, само собой разумеется! А закон нынче был на стороне этого человека, уже чувствующего тяжесть короны на своей голове.

Главный судья Нумерии, Аврус Гентоп, невысокий старик с огромной лысиной на круглой голове, пристроился за спиной Рубелия и нещадно потел в своей шёлковой мантии. Её тёмно фиолетовый цвет невыгодно оттенял нездоровую бледность его одутловатого лица с тёмными мешками под маленькими бегающими глазками. Он не привык стоять так долго и теперь откровенно мучился, проклиная в душе бесконечную церемонию.