Стены Зала были увешаны огромными гобеленами со сценами охоты и битв, а высокие окна с цветными стёклами искусно убраны тканями всех оттенков зелёного. Огромные вазы из темно-зелёного камня были полны чудесных благоухающих цветов, которых Мелеста никогда не еще видела.

Палий, краснолицый, с крупным носом и мясистыми губами, с золотой короной на голове и в накидке из шкур редчайшего белого барса, сидел на своём троне с бокалом вина в руке. Он с усмешкой разглядывал подходивших к трону девиц, которые ненадолго застывали перед Повелителем в поклоне, иногда что-то негромко говоря сидевшему по левую руку от него худому остроносому мужчине лет пятидесяти, одетому в чёрный костюм из дорогой материи с золотыми пуговицами в виде головы змеи. А получив ответ, начинал громко хохотать, доводя этим представляемую кандидатку чуть ли не до обморока.

Когда подошла её очередь, Мелеста так же была удостоена очередного приступа хохота, но вот уж она падать в обморок никак не собиралась. Подняв голову и гордо вздёрнув подбородок, она метнула в Повелителя такой взгляд, что тот поперхнулся вином. Покидая Зал, она ещё долго слышала его надсадный кашель.

За эту выходку она, само собой, получила выволочку от наставницы, но в душе была страшно горда. Отец, тоже присутствовавший в Зале, ничего ей не сказал тогда, но после ужина позвал ее в свою комнату и долго молча смотрел на совершенно смутившуюся Мелесту. Тяжело вздохнув, он погладил её по пышным рыжеватым волосам и ласково произнёс:

– Всё хорошо, дочка, я тоже не хотел бы видеть тебя его женой. Скоро тебе всё равно придётся выйти замуж, и я надеюсь, что мой выбор ты одобришь.

Через год к ним в дом явилось семейство Орстеров, приглядывавших невесту старшему сыну. Отец, уважаемый в Унарии торговец, богатый и умный человек, не так давно потерявший жену, посчитал, что любимая дочь будет счастлива с этим неразговорчивым высоким парнем. И дал свое согласие.

Ещё через год состоялась свадьба, и Мелеста оправилась в Гудвуд, где в очередной раз плача в подушку, она с тоской спрашивала теперь уже умершего отца, почему он не смог разглядеть заодно невежество и жестокость Улафа.

Поднявшись с кресла, Хортон направился в свои покои. Ныло и кололо в груди, и сегодня он, как никогда, ощущал всю тяжесть своего возраста. И свою ответственность за семью. Он с тоской подумал о младшем сыне, его любимце, но несбыточность связанных с ним надежд опять отдалась ноющей болью в сердце.

Проходя мимо покоев жены, Хортон заторопился – ему не терпелось остаться одному, подальше от этой суматохи сборов.

Утро выдалось солнечным и довольно тёплым. Никита проснулся рано и, лёжа на кровати в полудрёме, слушал через приоткрытое окно громкое щебетание птиц, споривших о чём-то в кроне раскидистых деревьев, растущих в саду вейстора. На цепь его никто не посадил, и мальчик решил, что если он надумает сбежать, то это будет достаточно легко провернуть.

Но от мягкой постели и сытной еды его разморило, и думать о побеге совсем не хотелось. «Может, они уже отвязались от меня? Дрона, говорят, притаранили, и их главный штирлиц сам сказал, что дырку в башке ему шаваны пробили, все без дураков… А тут прикольно… да и старик, вроде, не упырь какой-то, вылечил же меня… И кормят нормальной жрачкой, даже пирог вчера припёрли, с мясом, вкусныыый… И куда когти рвать? Опять в лес? Бррр… не, тут хоть и чокнутые какие-то, но люди… Может, узнаю у них все-таки, как отсюда до дому выбраться… к маме…»

В комнату вошёл помощник лекаря Бракара, почти ровесник Никиты, худой мальчишка с копной чёрных кудрявых волос и разными глазами, одним карим, а другим – голубым, из-за чего взгляд его слегка косящих глаз был каким-то неуловимым и вечно удивлённым.

Парень к тому же страшно шепелявил и проглатывал окончания слов, поэтому Никита с трудом понимал его речь. Промучившись вчера минут двадцать, он понял только, что парнишку зовут Мерк Утопленник, и что он, сколько себя помнит, живёт у лекаря, помогая тому по хозяйству. И даже уже кое-что соображает в отварах и мазях.

Парнишка вчера весь вечер крутился возле Никиты, он же и ужин принёс. Никита очень ждал, что Бракар, вернувшись с Совета, продолжит начавшийся утром разговор, но тот зашёл чернее тучи, метнул в Мерка пару молний, недовольно глянул на больного, ушёл в другую комнату и больше из неё не показывался. Ночью Никита пару раз слышал громкое недовольное бормотание лекаря, но сон тут же снова закрывал ему глаза.

Мерк принёс завтрак. Никита бодро соскочил с постели и, умывшись, с удовольствием накинулся на принесённую пшённую кашу и пирог с капустой. Попивая вкуснейший чай из трав, Никита поднял голову и чуть не поперхнулся, увидев с какой жалостью смотрит на него Мерк.

– Ты чево? Смотришь на меня, как будто я прям щас тут кони двину…

– Цё двинес?

– Ну, помру сейчас, значит! Эх, тёмная ты личность, Мерк!

– Нет, сто ты, не сяс…

– Вот, то-то же! Я и не собираюсь! – Никита весело засмеялся, но увидев выступившие у парнишки слёзы, застыл с открытым ртом. От неприятного предчувствия во рту мигом пересохло.

– Ты что-то знаешь, Мерк? Говори! Ну, пожалуйста!

Мерк заморгал, шмыгнул носом и замотал головой.

– Мерк, будь человеком… Меня хотят… убить? – Голос предательски дрогнул, Никита сам был готов расплакаться.

Парень ещё яростней замотал головой и залепетал:

– Сто ты, не фотят. Мне Бхаках голову откхутит, ефли я тебе фкафу. Ой, тофно прибьёт, у него руха тяфолая… Кооче, только побьют плетью да руху отхубят, и всех делов-то!

У Никиты сердце упало в пятки, и внутри всё похолодело. Как – руку!? За что!? Да что он им сделал, чтобы эти гады ему, Никите Краснову, за здорово живёшь руку оттяпали! Изверги! Сволочи! Садюги! Слёзы полились из глаз, и сквозь их непрерывный поток Никита увидел, как появившийся в комнате Бракар отвесил увесистый подзатыльник мгновенно исчезнувшему Мерку.

Затем лекарь отлил что-то из большой тёмной бутыли и поднёс ему чашку. Никита попробовал выбить питьё из рук лекаря, продолжая кричать, что он ненавидит всех в этом дебильном городе. Но Бракар, рявкнув на него, схватил и неожиданно сильно прижал его голову к своей груди, при этом ловко влил в рот мальчика содержимое чашки.

Почти сразу наступило спокойствие. Никите вдруг стало совершенно безразлично, где он и что его ждёт. Все, что происходило дальше, его совершенно не трогало. Будто со стороны он увидел, как вошедший в комнату Борг, нарядно одетый и при огромном мече, поднял со скамьи какого-то мальчишку и ведет его, толкая перед собой, через двор в открытые ворота, на огромную площадь, где перед высокой пирамидой уже сооружён помост с перекладиной и колодой на нём.

Стоящий на помосте высокий мужик в красной рубахе, опираясь на здоровенный топор с длинной рукоятью, смотрит, как худой мальчишка в длинной широкой рубахе плетётся по проходу, едва передвигая ноги, а гудящая толпа, вытягивая шеи, с жадным любопытством разглядывает опасного преступника.

Мальчишка смотрит вниз на толпу, но все лица сливаются в одно сплошное мутное пятно. Внезапно он совершенно чётко видит в первом ряду вейстора Хортона с хмурым лицом, его сына, оживлённо наблюдающего за приготовлениями, унылого препона Густина Эндельторна и квадратного найтора Легана. А за ними маячит фигура Бракара, злобно поджавшего губы.

Будто издалека до него доносится знакомый голос, и чуть повернув голову, он видит, что рядом стоит Кадур и читает какую-то бумагу, смысл которой никак не желает пробиться к его сознанию. Отдельные слова он узнает, но их значение сразу же теряется где-то далеко, далеко, в этом бесконечном вязком потоке времени.

Толпа зашумела, и Никита почувствовал, что его развернули спиной к толпе и стащили с него рубаху Одноухого Дрона. Толпа удивлённо загудела, увидев под ней необычную одежду с разноцветным рисунком. Никита тоже слегка удивился – что такого они нашли в его футболке, но в следующий миг и она была с него грубо сдёрнута.