Михаил почувствовал на спине озноб. Ему поручают писать самый высокочтимый образ католичества, Мать римской церкви. Имеет ли он на то право? «Господи, услышь мою молитву! Подскажи, что делать!» молился Михаил.

Старец Владислав, увидев на лице Михаила сомнение, сказал:

   — Ты всю жизнь идёшь по терниям. Тернист и этот путь. Написать образ Девы Марии — значит совершил, подвиг. Иди к нему.

По-детски чистые глаза Владислава убедили Михаила в том, что он пройдёт и этот тернистый путь, создаст образ Марии. «Главное, её глаза», — прошептал он и ответил старцу:

   — Я постараюсь, святой отец. Однако дай мне время сжиться с мыслью о том, что я должен творить.

   — Никто не оторвёт тебя от дум. Молись Всевышнему и Деве Марии. Они снизойдут к тебе.

Лишь спустя неделю Михаил взялся писать образ Девы Марии. А минувшие дни он находился под впечатлением разлуки со своей Марией, которая продолжала жить перед его взором. Всю эту неделю он не выпускал кисти из рук, но писал только образ своей незабвенной, и она была почти похожа на Богоматерь. Но это «почти» Михаилу никак не удавалось преодолеть, и однажды он понял, что ему нужно сходить в католический храм. Нет, не помолиться там, а постоять и посмотреть на образ Пресвятой Девы Марии, которая есть некая неотъемлемая часть храма. Если он почувствует эту неотъемлемость, неразрывность храма и образа, тогда найдёт в себе силы создать лик Богородицы.

Всё это преломлялось в душе Михаила болезненно. Ему, православному христианину, легче было бы писать Смоленский образ Божьей Матери, который он видел многажды и считал верхом совершенства. Что ж, эта Смоленская икона Божьей Матери, как он знал, была написана в Византии.

Чтобы прекратить истязания своей души, Михаил попробовал отпроситься у настоятеля в православный храм Мариенбурга. Приор, однако, восстал. Но выяснилось, что запрет он накладывал не по своей воле, а по требованию богослова иезуита Петра Скарги.

   — Но, святой отец, твою обитель я не оскверню, ежели побываю в православном храме в интересах вашей веры.

   — Разве в наших храмах не те же образы Девы Марии? — удивился настоятель Вацлав.

   — Может быть, и те же. Тогда почему бы и не отпустить меня?

   — Я не имею власти выпустить тебя за врата обители. Вот если ты примешь нашу веру... Пойми, сын мой, наша вера богаче и глубже православной...

Михаил испытывал досаду. Как часто упрекали его на польской земле, что он фанатик своей веры. Но Михаил не считал себя исступлённым упрямцем, представлял Творца Вселенной единым Богом всех народов, всех верующих и в том не видел греха. По его мнению выходило, что православная и католическая вера близки друг другу, о чём же спорить? И всё-таки причина спора была. Её окутывал туман. Доводы у каждой стороны были неубедительны, запутаны, и вот эта запутанность не позволяла идти на сближение, потому как тем и другим была присуща гордыня.

Нашлась-таки одна убедительная причина, которая дала повод отпустить Михаила в православный храм. Настоятель монастыря был не только духовным отцом своей братии, но ещё и её кормильцем. Монастырю нужны были деньги ради хлеба насущного, и то, что писал в иконописной Михаил, приносило обители ощутимый доход. Получая из монастыря написанные Шеиным иконы, верующие не скупились на вклады. Да и на торгу иконы, созданные Михаилом, ценились выше других. Верующие считали, что они несут в себе небесную благодать и целительную силу.

И настал день, когда Михаила отпустили в Мариенбург. Этот день совпал с праздником, особо чтимым христианами, — Воздвижения Честного Животворящего Креста Господня. От обители до города было вёрст шесть. Михаил предпочёл пройти их пешком. Было время ранней осени, погода радовала теплом, солнцем и красками. Леса ещё лишь начали одеваться в палитру осени, но тут и там виднелись багряные клёны, наливающаяся золотом листва берёз. В этот благодатный день Михаилу вспомнилось предание, которое ему, пятилетнему мальцу, поведал дед Василий вскоре после гибели отца в крепости Сокол. «Сказывают, что в давние времена, когда было великое гонение на христиан, — перебирал в памяти Михаил быль до да, — мать византийского императора Константина, царица Елена, отправилась в Иерусалим, чтобы отыскать крест, на котором был распят Иисус Христос. Царице показали место, где зарыли крест Господень, но над ним был построен языческий храм в честь богини Венеры. По воле Елены храм сломали и начали рыть землю. Но нашли три креста, а не один. Чтобы узнать, который из крестов Господень, стали возлагать на них умершего. Когда положили умершего на третий крест, свершилось чудо: покойный воскрес. Всем христианам хотелось видеть Святой Крест, и по воле царицы Елены его поставили на возвышенное место, чтобы творил чудеса. — И дед Василий добавил: — Был бы у нас на Руси такой Животворящий Крест, мы бы положили на него твоего порубленного батюшку — жил бы и поныне».

Вспомнив это предание, Михаил подумал, что теперь чудес не бывает, и ошибся. Шагал Шеин резво и вскоре увидел, как поднимается над лесом старинный Мариенбургский замок. Три года назад в этом огромном мрачном замке мог бы оказаться узником и он, пленный воевода. Но судьба избавила его от страшных казематов замка. И всё-таки два славных россиянина были заточены в его подземелье. С ними-то и должна была нынче состояться встреча Михаила.

В эти дни, в какой раз, в Мариенбургский замок приехал богослов Пётр Скарга. Он наезжал в замок с одной целью: намеревался обратить в католичество узников замка митрополита Филарета и князя Василия Голицына. Не удавалось Петру Скарге, как ни бился, одолеть стойких хранителей веры отцов. Между Филаретом и Скаргой дело доходило даже до кулачного боя. Но где там! Филарет был мощным бойцом не только духом, но и телом. Но вот по какому-то наитию в День Воздвижения Честного Животворящего Креста Господня Пётр Скарга проявил к узникам милость и, не боясь оскверниться, привёл их в мариенбургскую православную церковь Покрова Пресвятой Богородицы. Тут-то, ещё на паперти храма, и произошло радостное чудо. Судьба свела трёх россиян, близко знавших друг друга многие годы. С разных сторон подходили они к паперти, но ступили на неё в один миг и оказались лицом к лицу. Михаилу почудилось, что с последней встречи в Москве Филарет не изменился: мощь в плечах, в груди, твёрдый взгляд серых глаз, гордо вскинутая голова — всё говорило о том, что россиянин не давал себя в обиду, стойко отбиваясь от напастей и угнетений плена. И вовсе по-иному выглядел князь Василий Голицын. Природа не наделила его крепостью тела. Был он худ и сутулился, бледное лицо просвечивало сквозь белую бороду. В карих глазах погасли все краски, были они тусклыми и водянистыми. Филарет первым заметил Шеина, шагнул к нему, облобызал.

   — Сын мой, Михаил! Как я рад, будто кровного сынка встретил!

   — Спасибо, святый отче. А уж я-то как рад вас видеть! — И Шеин тут же поклонился князю Голицыну. — Славный князь, вреден вам воздух Мариенбурского замка.

   — Да, боярин. Хочу в тень русских лесов.

Они тоже обнялись. Но Пётр Скарга уже подгонял их всех к храму.

   — Идите Богу молиться, грешники! Душу очистите от скверны!

Они все трое вошли в храм, где было довольно много прихожан, принялись молиться. В храме было чисто, но убого. Михаил заметил, что многие образа написаны не иконописцами, а богомазами. И загорелась у него душа потрудиться во благо обновления православного храма. «Так бы и ночевал здесь после трудов праведных», — подумал он, продолжая молиться.

Служба подходила к концу, когда Михаил заметил, что Пётр Скарга, стоявший в притворе храма, вышел. Михаил подошёл к дьячку и спросил его, как зовут священника.

   — Отец Пимен, — отозвался дьячок.

Шеин тут же приблизился к священнику.

   — Отец Пимен, нас трое, мы узники и встретились впервые много лет спустя. Пусти нас в ризницу побеседовать.

Священник лишь кивнул в ответ, размахивая кадилом, подошёл к Филарету и Василию, повёл всех в маленькую ризницу и усадил на скамьи.