Между тем к этому времени осложнилась обстановка с внешней стороны русской рати. С наступлением весны всё чаще стали беспокоить польско-литовские войска. В конце марта они дважды появлялись близ Смоленска. На правом берегу Днепра за позициями русской рати возвышалась над окрестностью большая Покровская гора. Враг решил её захватить. Шеин не мог держать на ней достаточное количество воинов для обороны, и, пользуясь этим, поляки и литовцы подошли к горе с запада и вступили в бой с московскими ратниками. Однако две тысячи воинов московского полка отбили попытку поляков и литовцев овладеть Покровской горой. Отступая, поляки и литовцы не ушли от Смоленска, а прорвали осаду близ Днепровских ворот и после жестокой схватки сумели войти в город. Сказывали потом ратники, что в Смоленск ушла почти тысяча поляков и литовцев.

А в апрельские дни паводковые воды затопили подкопы под стены и попытка взорвать стену не удалась. Наступило затишье.

Это затишье не прошло для воеводы Михаила Шеина даром. Протекла не одна бессонная ночь, когда он, прервав всякое желание уснуть, думал о том, что происходило с ним, с державой за минувший год, когда он взял на себя долг возвратить Руси всё, что было потеряно в сражении за Смоленск в 1609—1611 годах. Он был уверен, что, будь все эти годы во главе державы Фёдор Никитич Романов, ничего бы не случилось позорного. Русь бы процветала. К горечи печальных размышлений о судьбе отечества первого октября 1633 года добавилось истинно великое горе. Правда, последствия утраты наступили раньше, в те дни, когда слёг в постель несгибаемый воитель Филарет.

Через несколько дней после первого октября гонцы донесли весть под Смоленск о том, что в Москве, в преклонном возрасте преставился святейший патриарх всея Руси, великий государь Филарет Никитич Романов. В острожек, где коротал ночи воевода Михаил Шеин, эту весть принесли Артемий Измайлов и сын Шеина, посланник Посольского приказа Иван. Они появились в землянке, когда наступил вечер. Оба вошли в землянку, низко склонив головы. Их лица были бледны и печальны.

   — Батюшка родимый, велено мне передать тебе царём Михаилом Фёдоровичем, что первого октября сего года скончался его батюшка, патриарх всея Руси и великий государь Филарет Никитич Романов.

Михаил Шеин встал с ложа при первых же словах сына, и, пока подходил к нему, из глаз воеводы потекли слёзы. Он не чувствовал их, потому что грудь его разламывалась от сердечной боли. Шагнув к сыну, он обнял его, уронил голову на плечо и заплакал, содрогаясь всем телом от рыданий.

Артемий Измайлов тут же взял глиняную кружку, зачерпнул воды из липовой бадьи, подошёл к Шеину, погладил его по спине и вложил кружку в его руку.

   — Выпей, брат мой, выпей. Никитич ушёл по воле Божьей.

Михаил поднял голову, выпил воду и виновато сказал:

   — Простите за слабость. Я потерял больше, чем родного батюшку.

   — Что делать! Все мы в руках Всевышнего.

Шеин прошёлся раз-другой по землянке, остановился против Ивана.

   — Я давно предчувствовал, сынок, что тяжёлая потеря вот-вот случится. Я много думал о святейшем, о том, что он значил для Руси. И смириться с этой потерей трудно. О, если бы он был жив и здоров, мы бы не сидели в этих норах и Смоленск давно был бы наш!

Шеин опять начал ходить по землянке и говорить только о Филарете. И он провидчески сказал то, что позже записали хронисты, учёные, историки: «Политические успехи новой династии, её укрепление во главе национального государства в значительной мере связаны с личностью святейшего патриарха всея Руси, великого государя Филарета Никитича. Сама властная фигура патриарха и его сан содействовали поднятию авторитета власти. Умирая 1 октября 1633 года, Филарет покинул Московское государство окрепшим настолько, что ни внешние опасности, вызывавшие тяжёлую борьбу с соседями, ни внутренние язвы народного хозяйства и государственного быта, готовящие ряд грядущих потрясений, не могли уже расшатать воздвигнутого из развалин политического здания. Вернулись в Москву опальные члены придворной знати и приказной среды. Но, видимо, никто из них, ни из близких царю вообще не заменил Филарета в преобладающем государственном влиянии. Московское правительство плыло по сложившемуся течению, не проявляя сколько-нибудь крупного почина».

В возбуждённом и опечаленном мозгу Михаила Шеина рождались, наверное, иные мысли, но они были сходны с теми, что позже выразила общественная мысль. Исходив по землянке с версту, Шеин подошёл к Измайлову и попросил:

   — Брат мой, помоги усмирить боль. Душа разрывается.

Артемий лишь кивнул головой и ушёл. А Михаил вновь обнял сына.

   — Как там наши бедуют?

   — Да всё, батюшка, путём. Вот только матушка прибаливает, тоскуя по тебе. Да бабушка совсем занемогла, но держится, ходит, правит нами. Сестрица моя, Катюша, сынка принесла. Мой Сеня подрастает, воеводой хочет быть, как дедушка.

   — Ну слава Богу. А что в Кремле? Волки из леса не сбегаются? Знать-то они давно о себе дают.

   — Худо, батюшка. Вернулись, как ты говоришь, волки. Князья Борис и Михаил Салтыковы уже близ царя увиваются, и все мы живём во граде под страхом опальной поры.

   — И что же, смещения в приказах пошли?

   — Пока Бог миловал. Все, поставленные святителем, на местах.

   — Пусть Господь хранит их.

   — Ты-то как, батюшка, здесь?

   — Тяжко, сынок, мне. Вериги Москва на ноги повесила, и тянут они меня в омут. Ведь ежели бы всё было путём, так мы Смоленск ещё в прошлом году освободили бы. Теперь и конца войне не видно. А ежели и прорезается что-то в видениях, то срам на нашу голову падёт, как сбудется.

   — Я вижу тому причины, батюшка. Понаторели уже в Посольском приказе разгадывать происки. И я знаю, кто чинит их.

   — Спасибо, сынок, что понимаешь меня. Только не ходи с открытой душой — зальют отравным зельем.

   — И это знаю, батюшка. Земно кланяюсь я дьяку Елизару Вылузгину. Он хоть и стар, но всё питает меня умом-разумом.

   — Поклон ему низкий от меня.

   — Передам. Он часто вспоминает тебя и за сына чтит. Да, забыл передать тебе поклон от Анисима. Он днюет и ночует в Пушкарском приказе. Все артели, что пушки и ядра льют, под его рукой.

   — Славный муж Анисим. Дай Бог ему здоровья, и от меня поклон.

Пришёл Артемий со стременным. Они принесли корзину с кувшином и съестным. Артемий всё выставил на стол из плах, разлил хмельное по кружкам. Как взяли кружки, Михаил тихо сказал:

   — Вечная память отцу нашему Филарету. Пусть земля ему будет пухом.

И все выпили. Потом долго стояли молча. Прокатилась вечность. И Михаил произнёс то, что родилось в душе:

Удивились сын Михаила и Артемий песенному слову воеводы. И поспешил Артемий налить в кружки хмельного, и сказал:

   — Вместе с патриархом тебе, воевода, честь и хвала за то, что твёрдо стоишь за Русь.

Помянув ещё дважды Филарета, Михаил и Артемий рассказали Ивану о том, как воевали лето. Но больше просвещал Ивана Артемий, а Михаил погрузился в грусть.

   — Мы, Ваня, увязли в этой войне по грудь и теперь стараемся выбраться из трясины из последних сил. Всё лето до сентября мы бились с поляками не за Смоленск, а за то, чтобы уцелеть и удержаться под Смоленском. Есть тут на правой стороне Днепра гора, Покровской называется. Так вот за лето на этой горе случилось четырнадцать сражений. Да каких! Мы за минувший год под Смоленском потеряли меньше ратников, чем за Покровскую гору. А почему мы держимся за эту гору? Да потому, что, ежели поляки захватят её, то они над нами будут господствовать и всех из пушек побьют. Сейчас мы острог на горе поставили, и там целый полк иноземный полковника Маттисона обороняется.