И пока Ваня до пота старался изобразить васильки, Анисим очень серьёзно, как равный равному, сказал Михаилу:

   — Ты, батюшка-воевода, тоже не чурайся этого ремесла. Давай вместе учиться писать лики святых. Мне в монастыре отец Нифонт говорил: «Аниска, раб Божий, помни, что ремесло за спиной не носить. А в жизни оно всегда как дар божественный».

Воевода слушал стременного внимательно, без желания одёрнуть его: дескать, баловство это. Какой-то внутренний голос подсказал ему: «Прими совет во спасение». И Шеин внял совету Анисима. Долгими зимними вечерами, когда на крепостных стенах и за ними, в стане противника, раздавались лишь голоса караульных, Михаил садился рядом с Анисимом к столу и усердно пытался написать глаза, в которых бы что-то жило, горело. Только живые, полные жажды жизни глаза он пытался изобразить кистью. Но, временами Михаилу казалось, что это для него недостижимо. Лишь постепенно, благодаря упорству Анисима, который вёл воеводу к цели, рука Михаила стала искуснее, а зрение тоньше, и у него начало что-то получаться. Анисим поправлял его и подчас одним лёгким мазком зажигал в глазах огонь. Это же наконец стало удаваться и Михаилу.

   — Анисим, а ведь получается! — однажды радостно воскликнул Михаил.

Мария, которая иногда приходила посмотреть на увлечение мужа, с удивлением увидела своё отражение. Это были её глаза. Она подошла к Михаилу, прижалась к его спине и сказала:

   — Мой сокол, я вижу себя.

   — Слава Богу, а я-то боялся...

Так же постепенно, как он перенимал у Анисима азбуку писания образов, он открыл в тайниках своей души клад, где хранилась разгадка к созданию живых образов. По его разумению, это оказалось донельзя просто. Лики тех, кого изображал Михаил, должны смотреть на мир его глазами, в них должно отражаться его душевное состояние, его помыслы и чувства: гнев, ненависть, радость, счастье, веселье, печаль — всё это из его сердца ложилось живыми красками на холст, на дощечки. И Михаил понял, что долгие вечера, проведённые с Анисимом, не пропали даром. Всё, что надо было делать дальше, Михаил знал. К живым глазам он легко приписывал мягкие или твёрдые губы, окладистую или клинообразную бороду, прямой, клювообразный, с горбинкой или вздёрнутый вверх нос, высокий или низкий морщинистый лоб, мощную или жиденькую шевелюру — всё рождалось по воле глаз создаваемого образа.

Мария и Катя часто приходили в покой, где творили трое одержимых, но никогда не мешали им, а с трепетным удивлением смотрели, как рождаются живые лики святых. Потом они бережно принимали в свои руки завершённые образы и уносили их в покои, украшая ими «красные углы».

Нефёд Шило и его соратники Пётр и Прохор вернулись в Смоленск лишь мартовской метельной ночью. В эту пору через заставы осаждающих можно было провести полк — так просторно было на рубежах вражеского стана. Пришли они сытые, принесли на спинах огромные торбы с харчами: хлебом, салом, солью, вялеными рыбой и мясом, пшеном. Знали, для чего несли. Все трое явились в палаты воеводы. Его подняли с постели среди ночи, и он вышел к лазутчикам полусонный. Они расположились в трапезной, ополовинивали торбы. Шеин не сразу узнал трёх «лесовиков».

   — Эк, вы изменились обличьем. А я уж и ждать вас перестал. Больше месяца нет и нет.

   — Ждали подмоги из Москвы, — ответил Нефёд, — будь оно не ладно. Так и не дождались. Сказывал нам воевода дорогобужский боярин Пронин, что Москва отправила последних ратников под Тушино. Туда же пришёл и князь Скопин-Шуйский. Все там и бьются.

   — Но что в Дорогобуже? Есть ли корм для ратников? Есть ли пороховые заряды, ядра? У нас всё на исходе.

   — В Дорогобуже, воевода, всё есть в достатке, амбары полны. Нет одного — тягла и ратников, чтобы через заслоны доставить в Смоленск.

Вести, принесённые лазутчиками, сильно озадачили воеводу Шеина. Подумал он, что надо отправить гонцов в Москву, а с ними князя Матвея Горчакова. Вывод Михаил сделал один: без помощи Москвы и державы Смоленску не выстоять, и если она не позаботится о том, чтобы Русь пришла на выручку к смолянам, то виновен в падении крепости окажется только он, воевода, и никто больше.

События весны и лета 1610 года не имели никаких других красок, кроме чёрных. Всё происходящее окутывалось в траурные ленты. Лишь начало весны прошло под торжественный перезвон московских колоколов. Москва встречала победителя, прогнавшего поляков от Троице-Сергиевой лавры, которые осаждали её шестнадцать месяцев. Ян Сапега и Александр Лисовский бежали от лавры в панике, бросая пушки, знамёна, раненых. Следом за изгнанием поляков от лавры князь Михаил Скопин-Шуйский стремительно подошёл к Тушину и разгромил Тушинский лагерь.

И вот он, двадцатитрёхлетний красавец, герой, появился в Москве. Его встречали так, как не встречают государей. Москвитяне хотели видеть Скопина-Шуйского на русском престоле. В день встречи они призывали его войти в Кремль. В толпе встречающих князя было много молодых отчаянных голов, которые кричали: «Долой царя Василия Шуйского! Не по правде, не по выбору всей земли русской сел он на престол и был несчастен на царстве!», «Слава Михаилу Скопину! Слава!» — перекатывалось по Красной площади.

Но встал на пути молодого героя, воеводы и князя заносчивый и ничтожный, но считающий себя первым претендентом на престол брат Василия Шуйского Димитрий. И Михаилу не удалось уберечься от рук этого злодея.

В эти апрельские дни у князя Ивана Воротынского родился сын, и по этому поводу он позвал князя Михаила Скопина-Шуйского в крестные отцы. Михаил не мог отказать князю Воротынскому, с которым был в добрых отношениях. В крестные матери Воротынскому Шуйские навязали жену Димитрия Шуйского Марию, дочь Малюты Скуратова. Как всё случилось дальше, сказано кратко и точно в «Повести о победах Московского государства»: «И как будет после честного стола пир навеселе и диавольским омрачением злодейница та княгиня Мария, кума подкрестная, подносила чару пития куму подкрестному и била челом, здоровала с крестником Алексеем Ивановичем. И в той чаре в питии уготовано лютое питие смертное. И князь Михайло Васильевич выпивает ту чару досуха, а не ведает, что злое питие лютое смертное». После этой выпитой медовухи с зельем Михаилу Скопину-Шуйскому стало плохо, из носа пошла кровь. Через две недели он скончался.

Другу воеводы Михаила Шеина Сильвестру довелось быть на похоронах и на панихиде по князю Скопину-Шуйскому. И он плакал, как и многие другие москвитяне, провожая в последний путь народного любимца. В этот день в соборе Благовещения в Кремле после панихиды Сильвестр подошёл к иконе Архангела Михаила и поклялся, что злодей погибнет более мучительной смертью, нежели князь Скопин-Шуйский. «Я буду чёрным ангелом смерти, уготованной тому злодею», — шептал перед образом Сильвестр.

Когда царь Василий Шуйский назначил своего брата главным воеводой над сорокатысячным войсковым соединением, приготовленным для спасения Смоленска, и Димитрий Шуйский повёл это соединение, Сильвестр был среди ратников московского ополчения. Он пошёл в ополчение по доброй воле, с ним хотел дойти до Смоленска, там ударить в спину полякам и прорвать жестокую осаду города. Однако своё желания Сильвестру не удалось исполнить. Мудрый ведун прозрел время и увидел то, от чего могла бы содрогнуться самая мужественная душа. О своём прозрении близких грозных событий, которые произошли всего в ста семидесяти вёрстах от Москвы, под деревней Клушино, ещё под Воробьёвой и Тетерями, Сильвестр не хотел признаваться даже себе. Но он не мог ничего изменить в том, что грозило царскому войску, ведомому Димитрием Шуйским. Тот вёл соединение с великой беспечностью. Любой воевода, даже самый посредственный умом, не допустил бы того, что допустил Димитрий Шуйский. Он вёл соединение вслепую. Впереди у него до самого Клушина и далее не было дозорных. Через четыре дня пути князь Димитрий устроил большой привал войска. Была июльская благодатная пора, князь собрал всех воевод и устроил с ними по случаю своего Дня ангела пир. Хмельного было много, и все воеводы перепились.