Но в этот день торжественного шествия мимо помоста, где стоял король со своей свитой, позор Шуйских не завершился прохождением мимо Сигизмунда. Шествие было остановлено. Шуйских — Василия, Димитрия и Ивана — позвали к помосту, и гетман Станислав Жолкевский трубно возгласил:

   — Великий польский народ, слушай! Сейчас бывший царь Руси Васька Шуйский будет просить милости и прощения за все содеянные злодеяния против Польши. Преклоняй же колени, несчастный! Кайся!

И Василий Шуйский, а за ним и братья, правда, с принуждением, опустились на колени.

   — Грешен пред тобою, король польский Жигмонд!

Каюсь и прошу милости отпустить с миром к смертному одру! — звонко произнёс Василий Шуйский.

Он встал и направился к карете.

Мария Шеина и Катя всё это видели и слышали. Но их сердца остались безучастны к позору Шуйских. Зато их глаза зажглись огнём страдания и радости, когда они увидели супруга и отца. Он по-прежнему сидел в телеге, и с ним рядом был архиепископ Смоленский Сергий. Мария подняла руку и помахала ею. Она отважно ринулась вперёд, но стоявшие на карауле шляхтичи задержали её.

   — Там мой муж! — крикнула она.

   — Нельзя к нему! — ответил шляхтич и крепко стиснул ей руки.

Увидел отца и Ваня. Он с Анисимом стоял за рядом гвардейцев короля, и у него не хватило духу крикнуть: «Батюшка, я вижу тебя». Он только прошептал это про себя.

Михаил Шеин тоже увидел всех своих близких. Но глаза его остановились на Марии. Он пытался рассмотреть её лицо. В серой дымке декабрьского дня оно показалось ему белой маской. Стенания рвали ему грудь, и он с придыханием произнёс:

   — Ты услышь меня, белая лебедь!

В это время к повозке подошли два воина и, ударив в спины Шеина и Сергия, столкнули их на землю.

   — Король стоит, и вам стоять, пся крев! — крикнул один из них.

Шествие пленных двинулось вперёд. Помахав родным рукой, уходил Михаил от помоста, где стояли Мария и Катя. И вот они уже исчезли из поля его зрения.

После торжества на площади в королевском дворце был задан пир. Привели на него и Василия Шуйского с братьями, архиепископа Сергия, немногих воевод, и среди них были два недруга: князь Димитрий Черкасский, взятый в плен вместе с послами, и Михаил Шеин. Всех россиян загнали в дальний угол залы. Там был поставлен стол со скудным угощением, и каждому было выдано по глиняной кружке хмельной браги. Сесть пленникам было не на что, и они полдня простояли с окаменелыми ногами. К ним подходили польские вельможи и дамы, рассматривали их, смеялись и отходили. Михаилу Шеину ничто не мешало смотреть на наглых вельмож с презрением, но он часто посматривал в залу из-за спин оцепивших пленников стражей: надеялся увидеть среди поляков Марию. Надежды его не сбылись, и он впал в уныние, стоял за спиной гвардейца, опустив голову. В какой-то миг он забылся, но тут страж тронул его за плечо. Михаил поднял голову и лицом к лицу встретился со своим стременным Анисимом, который, как понял Шеин, был в ливрее кучера. Он подал Михаилу кубок с вином и тихо сказал:

   — Мы с Ваней уходим на Русь. — Громко же добавил: — Кубок тебе от короля! — и быстро ушёл.

Михаил потряс головой: не сон ли? Вот в его руках кубок, и он прикоснулся к вину, выпил одним махом. Михаил вспомнил, что однажды Анисим уже произнёс эти слова. «Всевышний, сохрани их в пути!» — воскликнул он в душе и повернулся, почувствовав на спине чей-то взгляд. На него в упор смотрел князь Димитрий:

   — С поляками якшаешься, присягнувший Владиславу. То-то они и жалуют тебя, кубками с мальвазией потчуют.

У Михаила Шеина всё закипело в груди. Ещё мгновение, и он ударил бы кубком князя Черкасского. Но в это время пленных начали выводить из залы, и он почувствовал, как его толкают под бок.

Зима в Польше выдалась в этом году с обильными снегопадами. Дороги укрыло до такой степени, что рослый конь тонул в снегу по живот. Королевский двор, собравшийся было выехать в январе, зимовал уже и февраль, потому как путь в Краков был закрыт. Зато в сторону Вильно, на северо-восток, дороги от Варшавы были проезжими.

Анисим в эту зиму мало занимался с Ваней, но пристрастился ухаживать за лошадьми и сделался возницей. Помог ему случай.

Однажды в королевском обозе заболел старый возница. Надо было передать кому-то крытый возок и доброго коня. Старший обоза пан Жмудь увидел на хозяйственном дворе Анисима.

   — Ты, кажется, за лошадьми можешь ухаживать?

   — Могу. Я был стременным у полковника, — пустил «утку» Анисим.

   — А ты за кем сейчас стоишь? Слуга, что ли?

   — Слуга.

   — Так я возьму тебя к себе. Скажу дворецкому, шабры[29] мы с ним.

   — Готов тебе служить, Панове, — ответил Анисим.

   — Идём, я покажу тебе возок и коня. Конь славный, Янеком зовут. Подготовь всё в путь. Завтра в Брест поедем.

   — Исполню, Панове.

   — Владом меня зовут. Ещё Жмудь. А ты?

   — Онис...

   — Вот и поладим, Онис.

Влад Жмудь привёл Анисима на конюшню и показал ему коня. Анисим смело подошёл к молодому мерину, приласкал его.

   — Мы с Янеком поладим.

Из конюшни Влад повёл Анисима под навес, показал ему крытый возок, в котором возили муку. Анисим узнал это сразу, едва заглянул внутрь. Потом Жмудь привёл Анисима к конюху.

   — Это Онис, вместо Лукаса. Выдай ему для Янека овса на неделю. — И сказал уже Анисиму: — А харчи получишь у меня вечером.

   — Всё запомнил, пан Влад, — ответил Анисим.

Оставшись один, он вернулся к коню, взялся чистить его и размышлял. Всё складывалось для него как нельзя лучше. «Вот только бы с Ваней чего не случилось», — мелькнуло у него. Сам он готов был к побегу. За прошедшие месяцы, как попал в плен, он скопил немного денег. Была припасена сума с харчами: сухари, толокно, ветчина — всё, что выдавалось польским воинам в поле. Приготовил Анисим и простую крестьянскую одёжку для себя и для Вани. Но самым главным его достоянием были три десятка написанных иконок с ладонь величиной. Он уже продавал такие на торгу, и поляки хорошо покупали. Католикам нравилось, что в глазах святых много божественной силы. Так собралось у Анисима немножко денег, чтобы не голодать в пути и даже купить коня.

С Ваней в эти дни ничего не случилось. Он по-прежнему был в меру волен, ему разрешали покидать дворец. Но дальше хозяйственного двора его не выпускали. Каждое утро он шёл на занятия к ротмистру Верницкому и вместе с другими подростками, сынками вельмож, занимался военным искусством.

Накануне отъезда в Брест Анисим постарался вечером увидеть ротмистра Верницкого, сказал ему:

   — Пан ротмистр, сделайте милость, освободите от занятий на два дня паныча Янека. Он заболел, у него жар, сыпь на теле, — невесть что плёл Анисим.

Ротмистр Верницкий был по нраву брезглив и, услышав от Анисима о напастях, свалившихся на пажа, сказал:

   — Отпускаю на три дня, но не больше. Чтоб выздоровел!

   — Дзякую, пан ротмистр. — И Анисим поклонился.

Ночь Анисим спал неспокойно, вполглаза. Встал задолго до рассвета и, собрав всё приготовленное в дорогу, разбудил Ваню.

   — Братец мой, одевайся. Нам время уходить.

Ваня ждал этого часа не меньше, чем Анисим. Накануне он был посвящён в замысел побега и согласился с радостью. Встал он тотчас, оделся в овчинный кожушок, на ноги натянул валенки, на голову надел овчинный треух, и они покинули своё пристанище, чёрным ходом вышли на хозяйственный двор, добрались до возка. Оба нырнули в него. Анисим пояснил Ване:

   — Я тебя, братец мой, спрячу под солому, и там лежи тихо, пока не покинем Варшаву. На тебе будут лежать две сумы, кули, так ты уж потерпи.

   — Я всё стерплю, — ответил Ваня и полез под солому на днище возка.

Вскоре на дворе стало оживлённо. И вот уже кони в упряжи выезжают к воротам, выстраиваются в линию. Анисим встал среди одноконных повозок четвёртым от хвоста. Впереди обоза в теплом возке ехал с возницей маршалок Броницкий. Он командовал обозом. Распахнулись ворота, Броницкий показал стражам подорожную, обоз покатил по пустынным улицам Варшавы и достиг восточных ворот. Там также проволочек не было, и вот уже перед путниками долгий, в триста вёрст, путь до Бреста.