Бэббс выходит прогуляться после многодневного мрачного заточения в своей вегетарианской крепости и сладострастно восклицает: «Привет, Джэ-э-э-эд!» – обращаясь к трехлетнему сынишке Кизи. Только Бэббс способен в лучших своих вельзебэббских традициях поприветствовать трехлетнего ребенка с таким двусмысленным сладострастным цинизмом.

Приехал Пейдж Браунинг, готовый вновь отправиться в путь и очарованный Гуарачами и Крысиной вещью. В Мексике на каждой ноге гуарачи! Сам Зилот не смог бы выдумать такого дьявольского орудия пытки.

– Здесь всех привязывают к гуарачам! В них невозможно бегать, в них невозможно ходить, они всегда жмут, и от них болят ноги. Единственное, что в них можно делать, – это смирно сидеть. Так всю страну и делают добропорядочной. Всех привязывают к этой бредовой обуви! – и так далее.

Внезапно объявляется Сэнди Леманн-Хаупт, побывавший далеко за порогом, на мотоцикле. На этом мотоцикле он проделал весь путь из Нью-Йорка полпути через США и остаток пути через Крысиные земли, до самой юго-западной точки Мексики, – нелегкая задача даже для Нила Кэсседи. Кизи смотрит на него и не верит своим глазам. Таким сильным, здоровым, спокойным и уверенным в себе он Сэнди еще не видел. Это вселяет в него смутное дурное предчувствие…

Возникает даже Боб Стоун – Боб Стоун из давних перри-лейнских времен. Он приезжает на машине, арендованной в компании «Херц». Прилетев в Мехико, он взял напрокат машину. Он получил в «Эсквайре» задание написать статью о Кизи в эмиграции. Ага, значит, старый мир еще ждет. Стоун, с его всегдашней сверхвпечатлительностью, за каждой кокосовой пальмой видит агентов ФБР и Федералес – в крайнем случае скорпионов, но в то же самое мгновение, как и прежде, очертя голову пускается в каждую катастрофическую авантюру, которая взбредет в голову первому попавшемуся Проказнику, и при этом с криком «Стойте, мол, ребята, это очень опасно», ласточкой летит вниз с ближайшего обрыва.

Наглотавшись декседрина, Стоун с Бэббсом садятся в машину Стоуна и, хорошенько растащившись под таблетками. направляются по дороге на Тепик в глубь Крысиной страны. Возвращаются, хихикая, и принимаются наперебой рассказывать о таинственном случае с Дорожным Зверем. Несколько дней они катили по навозной пыли, не смыкая глаз и летая под декседрином, катили сквозь поросшую кустарником и населенную осликами местность, и, когда темнело, все кругом и в самом деле становилось таинственным. Стоун видит маленькие мексиканские мостики, и те превращаются в чудовищных ящериц-ядозубов, их видит и Бэббс. Дорога становится самой настоящей проволокой, натянутой среди безлюдной страны чудовищ, а потом чудовища как-то вдруг начинают командовать дорогой! – прямо впереди – самое крупное дорожное чудовище, на какое когда-либо смотрели глаза человека, такое огромное, что оно оседлало дорогу, точно тарантул с десятифутовыми лапами по краям дороги, а его мерзкое гигантское тело с челюстями под брюхом дожидается пищи, и машина медленно движется в его сторону, не решаясь остановиться, не решаясь ехать дальше…

– Нет! Не подъезжай близко! – кричит Стоун.

– Ну уж нет, – говорит Бэббс, – мы обязаны. Мы обязаны его проскочить.

– Проскочить!

– Мы обязаны, – повторяет Бэббс. – Иначе мы никогда не двинемся дальше.

Внезапно кажется, что от того, двинутся ли они дальше, зависит весь ход мировой истории.

– Я знаю! Но оно слишком…

– Обязаны проскочить! – говорит Бэббс. Они мужественно движутся навстречу катастрофе, Армагеддону, концу всего…

…и проскакивают сквозь чудовище!..

…это какая-то едрючая дорожно-строительная громадина, она тащится по шоссе в темпе мексиканских гуарачей, а метисы в недоумении глядят сверху на машину, только что проскочившую под ними на скорости шестьдесят или семьдесят миль в час…

Стоун и Кизи, растащившись как следует под винтом, едут в сторону Соноры. Стоуну, хотя он и ведет машину, кажется, что он сидит в такси за темным стеклом. Ну чем не такси! По дороге они сажают в машину парнишку, американца, голосующего-голосующего, добираясь обратно в Калифорнию. Они могут подвезти его только до Соноры. Мы едем в Калифорнию, говорит Стоун, и они дают полный газ.

– Калифо-орни! – произносит Кизи на глупейший провинциальный манер.

– Ага, – говорит Стоун. – Я везу туда этого малого, – имея в виду Кизи, везу его в Калифорнию показать, как восходит солнце. Он никогда не видал, как восходит солнце.

– А-а-а, – говорит Кизи, – что ты мне голову морочишь! Не восходит нигде никакое солнце.

– Стану я тебя дурачить! – говорит Стоун. – Солнце восходит, и ты это скоро увидишь. – До чего же странно ехать вместе с Кизи в такси сквозь мексиканское ничто за темным стеклом.

– А-а-а-а-а, – произносит Кизи. Парнишка тем временем сидит ни жив ни мертв.

– Да не вру я! – говорит Стоун. – Посмотри вон туда. Вот оно, солнце!

– Угу, угу, Боже мой, ты прав, вот оно, солнце! Ого… да оно заполня-а-а-а-ает все небо! Оно освеща-аа-а-ает долину! Оно озаря-а-а-а-ает океан!

Через несколько миль парнишка заговаривает самым небрежным тоном, на какой только способен:

– Слушайте, ребята, я, пожалуй, выйду не в Соноре, а в Тепике. Я как раз вспомнил, мне надо там кое-кого повидать.

И он выходит.

Никогда не доверяй Проказнику!

А Кэсседи – мчится по крысиной прибрежной полосе в очередном Кэсседи-автомобиле, газует газует газует с неизменной Кэсседи-скоростью, с новым типичным Кэсседи-Экскалибуром. При нем четырехфунтовая кувалда с обернутой цветной светящейся лентой ручкой, он без конца размахивает ею, как булавой, подбрасывает в воздух и ловит, подбрасывает с двойным вращением, тройным, четверным, с правильным вращением и эксцентричным, судорожно подергивая в рваном ритме локтями, коленями и ступнями. И Проказа, и Раскол, судя по всему, давно забыты. Если и есть хоть одна живая душа, способная покончить с этим едрючим красным приливом и очистить воздух от слизи, которая быстро растекается во всех направлениях, так это Кэсседи. И вот они выкуривают травы, поднимаются на крышу ла каса гранде и садятся, а Кэсседи принимается жонглировать кувалдой, шарнирно подергиваясь в сумерках в своем скоростном винтовом полете, всего в какой-нибудь одной тридцатой секунды от Данного Момента. Кэсседи исполняет бешеный американский танец с кувалдой на берегу заводи, им видно отражение Кэсседи в воде и отражение их самих, смотрящих вниз на Кэсседи, но смотрящих вверх в воде, в точном асимметричном воспроизведении, мерцающих в сумерках светящимися красками, призывающих призраков прошлого, им видна лунная дверь в мир, погруженный в чудесный процесс самосозерцания, Domnu, одновременно саттва и раджа, fons et origo, мгновенный Фильм – Данный Момент.

Водяной!

И Иллюзорное Мгновение вновь раскрывает пасть и начинает шевелить крыльями – так хлопает кожаными лопастями ярмарочный аттракцион «колесо фортуны» крылатая Крыса, но ей известен единственный просвет в небесах. Кизи – в ла каса гранде, дует сильный ветер, небо затянуто облаками. Мгновение расправляет крылья, а крысиная штукатурка заклеена страницами Чудо-комиксов, целыми эпизодами с участием Доктора Стрейнджа, Подводника, Удивительного Исполина, Фантастической Четверки, Человека-Факела – словом, Супергероев. Все торчки верят, что их рисуют метедриновые прикольщики в минуту фосфоресцирующей святости рук. Супергерои! Ubermenschen! До чего же странно, что именно Ницше, этот чудной маленький мизантроп в духе Питера Лорре, с бакенбардами и в мрачно-черном тюбингенском профессорском сюртуке, докопался до самой сути…

…и до Кизи доносятся слова Боба Стоуна:

– Ницше говорит сейчас у себя на небесах: «Кен, то, что вы делаете, мне по душе – только не читайте моих книг…»

…и все-таки старушка Валькирия глубоко погрузилась в вещь. Мир – не цепь причин и следствий, навеки устремленная вперед, мир конечен и периодически повторяем, отчего все, что когда-либо было и когда-либо будет, втиснуто в данный момент, в нескончаемую Повторяемость, и ждет лишь, когда на поверхности появятся Супергерои; после чего – полная всеобщая переоценка. А если объединить вдохновенную идею Ницше и его собственную, о том, что «лучшее – в настоящем», о том, что человек вечно смотрит собственный фильм и никогда не сможет попасть в рай, расположенный по ту сторону экрана: жизнь идет по кругу, как верно заметил Ницше, и поэтому важно не столько попасть туда, сколько двигаться. Живи в настоящий момент. Так говорили многие серьезные торчки. Я старался. Я отдал этому не мало времени и сил. И оказалось, что все эти серьезные торчки одурачены – вся штука в том, что насчет жизни в настоящий момент я был прав, но мы никогда не сможем попасть в настоящий момент!