Посреди всего этого сидит, повернувшись к стене, долговязая девица, очень похожая на скандинавку, и дурачится с гитарой, на которой абсолютно не умеет играть. Она поднимает глаза на Нормана и говорит:

– У каждого из нас свой пунктик… и от него надо избавляться.

Ага… ага… готов согласиться. А там… у дальней стены – маленькая фигурка с огромной черной бородой. Гномик смотрит на Нормана снизу вверх. Глаза его прищуриваются, и лицо озаряется необъяснимой широкой улыбкой, предназначенной Норману, а потом и Энгберу, после чего он поспешно удаляется за дверь, о чем-то гнусаво говоря сам с собой и при этом хихикая. Ага… ага… готов согласиться и с этим.

– Не пойму, что за чертовщина со мной творится, говорит Энгбер, стиснув рукой плечо, – но болит еще сильнее.

Норман продолжает слоняться по дому и наконец попадает в ванную. Только это не ванная, а настоящий сумасшедший дом. Стены, потолок и все прочее – один громадный коллаж, огненно-яркие красные и оранжевые пятна, огненно-яркая реклама, огненно-яркие цветные фотографии из журналов, куски пластмассы, ткани, обрывки бумаги, полосы светящейся краски, а с потолка наискось спускается по стене нелепая оживленная процессия носорогов, словно тысячи крошечных носорогов гоняются друг за другом по Сумасшедшей Огненно-Яркой Стране. В верхней части висящего над умывальником зеркала находится маленькая посмертная маска, разрисованная светящимися красками. Маска висит на шарнире. Норман поднимает маску, а под ней к зеркалу приклеена напечатанная на машинке записка:

Норман с Энгбером выходят из дома и направляются разыскивать Кизи вверх по тропинке, ведущей в лес. Вверх, мимо размалеванных кричащими красками стволов деревьев и разбросанных там и сям палаток, мимо какой-то нелепой пещеры в овраге со сверкающими раскрашенными предметами у входа, а потом через густо-зеленые поляны под секвойями, сквозь листву которых пробивается яркий свет, – и всюду им попадаются странные предметы. Вдруг целая кровать: старомодный железный остов, матрас, покрывало, но все сверкает безумными полосами и водоворотами оранжевой, красной, зеленой, желтой красок дневного свечения. Потом сумасшедшая игрушечная лошадка в дупле. Потом телефон телефон, – стоящий на пне, сверкающий своими зеленоватыми недрами, из которых тянутся наружу чудесные сверкающие многоцветные провода. Потом телевизор, только с безумными светящимися узорами, намалеванными на экране. Потом – на прогалину, вспышка солнечного света, а навстречу с холма спускается Кизи. Кажется, с тех пор как Норман видел его в Лос-Анджелесе, он стал по меньшей мере вдвое выше. На нем белые джинсы и белая футболка. Шагает он до предела распрямившись и свободно размахивая громадными мускулистыми руками. Кругом высятся секвойи. Норман произносит:

– Привет…

Но Кизи лишь едва заметно кивает и слабо улыбается, точно хочет сказать: «Ты же говорил, что приедешь, вот и приехал». Кизи оглядывается вокруг, а потом устремляет взгляд вниз, в сторону палаточного плато, дома и шоссе, и говорит;

– Мы тут работаем на множестве уровней.

Энгбер держится за плечо и говорит:

– Не знаю, что это такое, Норман, но боль адская. Придется мне вернуться в Лос-Анджелес.

– Что ж, ладно, Ивэн…

– Как пройдет, я сразу приеду.

Норман, в общем-то, знал, что он не приедет, он и не приехал, однако Норману уезжать уже не хотелось.

Ну что ж, Монтажер, Автор Статей, Участник-Наблюдатель, вот ты и здесь. Приступай к своим монтажу статьям наблюдениям. Однако Норман все никак не начнет ни кромсать кинопленку, ни писать статьи для своего раздела. Почти с первых минут его обволакивает удивительная атмосфера этого места. Эта атмосфера – ну как ее опишешь? – мы тут кое-чем заняты, кое-чем поглощены, но никто и не подумает ради тебя облекать это в слова. Облекать это в слова, – главная беда в том, что, как сразу же выясняется, здесь, в доме и в лесу, не так-то просто кого бы то ни было разговорить. Все настроены весьма дружелюбно, и большинство – довольно общительные люди. Но все они говорят о – ну как это опишешь? – о… жизни, о вещах, которые здесь происходят, о вещах, которыми они занимаются или о вещах столь отвлеченных и метафорических, что ему не под силу на них сосредоточиться. Потом он понимает: все дело в том, что им не интересна ни одна из тех общепринятых интеллектуальных тем, которые составляют основу разговоров лос-анджелесских интеллектуалов с понятием – стандартные проблемы, книги, кинофильмы, новые политические течения… Долгие годы и он, и его друзья только и говорили, что о продуктах интеллектуальной деятельности, об идеях, небылицах, несбыточных мечтах, неизвестных сторонах жизни, и подменяли этими разговорами саму жизнь – да. А здесь они даже не пользуются общепринятыми интеллектуальными терминами – для них это большей частью попросту вещи.

Вещь Кэсседи состоит… Боже правый, Кэсседи!.. именно Кэсседи дано первому почувствовать аллегорию начинающегося у Кизи дня, аллегорическую жизнь, и каждый его поступок становится наглядной иллюстрацией к жизненному уроку – к примеру, его Гештальт-Езда – но это твой термин… Если кому-то и надо сесть за руль, это делает только Кэсседи. Такова вещь Кэсседи точнее, такова его вещь на одном из уровней. С какой-то целью они едут в гору, в Скайлонду, что на вершине хребта Кахилл. На обратном пути, на спуске с горы, Норман сидит на заднем сиденье, еще двое или трое разместились на заднем и на переднем, а за рулем Кэсседи. Они начинают спуск, разгоняясь все быстрее и быстрее, деревья мелькают мимо, точно они кружатся в парке на каком-то аттракционе, только Кэсседи совсем не смотрит на дорогу. И не пытается удержать руль. Правой рукой он крутит шкалу приемника. Вот попадется один рок-н-ролл – «шу-би-ду-ба» – вот шкала натыкается на другой – «у-у-у бэ-би да-ди да-да» – все это время Кэсседи левой рукой отстукивает на рулевом колесе ритм, отчего, кажется, содрогается вся машина при этом голова его повернута назад, он смотрит Норману прямо в глаза и ухмыляется так, словно они сошлись во вкусах во время преприятнейшей беседы, разве что говорит один Кэсседи, и это невероятная устная фибрилляция слов, безумная ностальгия: «Плимут-46», ты же понимаешь, переключение передач, как у «дэри куин», поравнялся с «крайслером-47», а в нем какой-то нервный коротышка с зефирной харей, тащится на малой скорости и мечтает весь мир затормозить, ты же понимаешь», все это, глядя Норману в глаза, с самой счастливой на всем белом свете улыбкой…

Кретин безмозглый – грузовик…

…в последнее мгновение Кэсседи каким-то чудом выворачивает машину на внутреннюю сторону виража, и грузовик массивным черным снарядом проносится мимо, точно громадная десятитонная смоляная слеза – Кэсседи все не умолкает, он вцепился в рулевое колесо, барабанит по нему и извергает потоки слов. Норман в ужасе, Норман смотрит на остальных – может, и они… но на протяжении всей этой маниакальной поездки они сидят себе так, словно ничего из ряда вон выходящего не произошло.

А может, вот в чем дело – первый из приступов ужасной паранойи, может, вот в чем дело, может, его заманила в какую-то неслыханную ловушку компания сумасшедших наркоманов, которые намерены им поиграть, только вот зачем…

Вернувшись в дом, он решает войти в свою роль Журналиста Репортера Обозревателя. По крайней мере, он будет что-то делать и при этом оставаться посторонним, нормальным, независимым. Он принимается задавать вопросы о том о сем, о Кэсседи, о Бэббсе, о не упоминаемых всуе вещах, о том, почему…

Внезапно у Горянки вырывается:

– Почему! Почему! Почему! Почему! Почему! восклицает она, вскидывая руки и качая головой с таким властным и уверенным видом, что Норман попросту раздавлен.

Позже появляется Кизи и в ходе какого-то разговора ненароком вставляет: «Кэсседи уже думать ни к чему», после чего удаляется. Словно по неведомой причине он делится с Норманом частичной разгадкой головоломки.