– Теперь ясно, откуда столько негров в Калифорнии.
ФОРНИИ-ФОРНИИ-ФОРНИИ-ФОРНИИ-ФОРНИИ-ФОРНИИ-ФОРНИИ – звучит внутри автобуса с переменным запаздыванием, и все заливаются хохотом.
Это было, когда все еще шло хорошо… когда они с грохотом мчались по Алабаме, а потом Кизи вдруг кажется Сэнди старым и изможденным организатором. Сэнди видит, как он спускается по приставной лесенке с крыши автобуса и устремляет на него пристальный взгляд, и знает интерсубъективность! – о чем Кизи думает. Ты чересчур обособился, Сэнди, ты не открыт нараспашку, можно ведь сидеть здесь и с грохотом мчаться по Алабаме, но ты… вне автобуса… И он приближается к Сэнди, сгорбившись под низким потолком автобуса, а Сэнди он кажется обезьяной с мощными свободно болтающимися руками, похожей на Неуклюжую Громадину, и тут Сэнди внезапно вскакивает и принимает обезьянью позу, присев, болтая руками и передразнивая Кизи, а лицо Кизи озаряет широкая улыбка, он обхватывает Сэнди руками и сжимает его в объятиях…
Он одобряет! Кизи меня одобряет! Наконец-то я на что-то отреагировал, вынес все это на всеобщее обозрение, совершенно открыто, пускай это даже обида, я это сделал, сделал свою вещь, – и под влиянием этого поступка, в точности как он учил, она испарилась, обиды как не бывало… а я снова в автобусе, синхронно со всеми…
Вечно этот Кизи! И на этой своей волне эйфории Кизи одобряет! – Сэнди осознал, что Кизи – ключ к пониманию всего, что идет во время путешествия правильно, и всего, что идет неправильно, и ни у кого, ни у одного из тех, кто предпринял это путешествие и попал в этот фильм, никогда не возникнет даже намека на желание подойти к Кизи и решительно заявить: «Я вне этой… Неописуемой Вещи, которой мы с упоением занимаемся…»
Пенсакола, Флорида, сто десять градусов. У приятеля Бэббса есть домик на берегу океана, и они там останавливаются, но океан не приносит никакого облегчения. Большинство Проказников расположились в доме или во дворе. Кто-то из девушек возле автобуса жарит на вертеле мясо. Сэнди в полном одиночестве сидит в автобусе, в тени. Бессонница подтачивает его силы. Ему нужно либо немного вздремнуть, либо двигаться дальше. Невыносимо колотится сердце, невыносимо тяжело неподвижно сидеть на мели. Он подходит к холодильнику и берет апельсиновый сок. Кислоты, принятой в Нью-Орлеане, тех 75 микрограммов, не хватило. Кажется, за все путешествие он ни разу как следует не улетел, ни разу не ощутил… блаженства. Поэтому он делает добрый глоток Несанкционированной Кислоты и откидывается на спинку скамьи.
Ему бы сейчас чего-нибудь приятного и успокаивающего, что бы мягко обволакивало его здесь – одного в автобусе. Он надевает наушники. Левый наушник подключен к микрофону, находящемуся в доме, и в нем слышно, как кузен Кизи Дейл играет на пианино. Дейл, несмотря на свои провинциальные манеры, долго учился музыке и хорошо играет, и ноты текут в ухо мелодичными аметистовыми каплями, нескончаемо вибрирующими в… кислотной… атмосфере, и это очень приятно. Правый наушник подключен к микрофону, воспринимающему звуки вне дома, в основном потрескивание огня, на котором жарится мясо. Вот это потрескивание вместе с концертом Дейла и обволакивает его голову в больших. уплотненных мягкой резиной наушниках… только звуки почему-то ускользают из-под контроля. Отсутствует синхронность. Словно бы два эти звука вступили в схватку за его голову. Жарящееся на костре мясо трещит и пузырится в голове, а аметистовые капельки кристаллизуются в битое стекло, а потом в жесть, в жестяное пианино. Наушники, кажется, становятся все больше и больше, их громадные мягкие оболочки закрывают уже почти всю голову, лицо, нос – буйный яростный звук одолевает его, грозя раздавить, словно собирается прямо здесь, внутри этого мягкого шара, его и прикончить паника, – он вскакивает с сиденья, бросается вперед, пробежав несколько футов с закрепленными на голове наушниками, потом срывает их и выпрыгивает из автобуса – всюду Проказники в красно-белых полосатых рубахах в лучах послеполуденного солнца. Распоряжается Бэббс, он ставит фильм и пытается что-то снять – Кислотный Дудочник. Сэнди озирается вокруг. Ни одного человека, которому можно было бы сказать, что он без разрешения, один, принял кислоту, и его начинает одолевать наркотический бред, этого он не может сказать открыто… Он вбегает в дом – так чертовски близко прыгают стены, все углы подвергаются такому предельному давлению, что того и гляди все рухнет. В доме сидит одна раздраженная Джейн Бёртон. Джейн единственный человек, которому можно рассказать.
– Джейн, – говорит он. – Я глотнул немного кислоты… и очень странно… – Но как же трудно говорить…
Жаркие волны твердеют в воздухе, как волны в детском мраморном шарике, все законы перспективы обезумели, стены стремительно уносятся ввысь, потом падают вновь, как в тициановском пиршественном зале. К тому же это пекло Сэнди должен что-то сделать, чтобы взять себя в руки. поэтому он принимает душ. Он раздевается и встает под душ и… под звуки флейт, Бэббс!.. из душевого рожка льются звуки флейт, а жара засела внутри него, кажется, можно посмотреть вниз и увидеть, как она там полыхает, он смотрит вниз: пара голых ног и торс, поднимающийся к нему, а он, похоже, замечает их впервые в жизни. Они существуют отдельно, точно принадлежат другому человеку, такие изгибы и углы появляются на них средь флейтовых струй, такие выпуклости и костные выступы, что кажется, ничего этого он прежде не видел – не видел он этого тела, этого чужака. От всего этого он совершенно ошарашен – только никакой это не чужак, это его… мать… и вдруг он возвращается в это тело, только это тело его матери – а потом отца – он превратился и в мать, и в отца. Не существует разницы между «Я» и «Ты» под этим потоком флейт на флоридском побережье. Он закручивает кран, и флейты умолкают. Он вновь стал самим собой – укрылся от паники – нет уж, хватит! и он одевается и возвращается в большую комнату. Джейн все еще сидит там. Господи, поговорить бы с кем-нибудь – Джейн! – но комната начинает делать «свечи», возникает бешеный крен перспективы, целая стена комнаты «свечой» взлетает вверх у него перед глазами, а потом стремительно возвращается на свое место – Джейн! – Джейн у него перед глазами, на расстоянии фута, потом снова там, на диване, потом вновь взлетает вверх, и все это взлетает и падает в свинцовой жаре – «Сэнди!» – кто-то есть в доме, кто-то ищет его Хейджен? кто это? – кажется, он нужен Бэббсу для фильма. Красно-белые полосатые Проказники пекутся на солнце. Кажется, у Бэббса появилась идея насчет очередного эпизода фильма. Бэббс в этой сцене – Пестрый Дудочник, негромко играющий на флейте, а все красно-белые полосатые дети, увлекаемые его игрой, следуют за ним в красочных танцах. Сэнди дают рубашку Проказника, а он не хочет ее надевать. Она ему жутко велика. Она так уныло висит на нем, точно он высох на солнце. Прямо на солнце… рубаха начинает сверкать у него под носом яркими вспышками солнечно-красного и солнечно-серебристо-белого, точно он движется сквозь таинственную эманацию ярчайших вспышек. Бэббс объясняет ему его роль, и он пускается в безумный пляс на фоне вывешенного на просушку белья, а камера без устали жужжит. Он чувствует, какое идиотское выражение появляется на его лице, чувствует, как закатываются и белеют глаза, и под веки проникают лишь смутные красные и серебристо-белые вспышки… ох уж эта чудовищная жара, а он танцует на солнце как безумный, но потом, пошатываясь, отходит в сторону.
Становится крайне важно, чтобы никто не узнал, что он принял Несанкционированную Кислоту. Джейн он может доверять… Все это делается не слишком-то открыто, но он должен сохранять хладнокровие. Чак Кизи марширует по двору и дует в тубу: бууп-бууп-абууп-бууп – низко и громко, потом он подходит к Сэнди, смотрит на него, улыбается поверх мундштука и дует: бап-бап-бап-а-бап – очень тихо и нежно, и – интерсубъективность! – он знает, он понимает – и это приятно, ведь Чак – один из милейших людей на свете, и Сэнди может ему доверять. Главное не терять хладнокровия.
