А на Перри-лейн – там все это рассматривалось в свете того, чем они занимались вместе с Кизи. Для начала возникла добрая старая Наркотическая Паранойя страх перед тем. что эта несусветная, до конца не исследованная наркотическая вещь, которой они увлеклись, может постепенно… повредить мозг. Нашлось тому и подтверждение. Вождь Метла!
А Макмёрфи… ну, конечно же! Сегодняшняя фантазия… Кизи был человеком типа Макмёрфи, он пытался сдвинуть их с насиженной мертвой точки, заставить бросить дурацкую никчемную игру в эрзац-отвагу и эрзац-жизнь, игру интеллектуалов среднего достатка, и направиться в сторону… Города-Порога… где не безопасно, но где люди являются полноценными людьми. А если именно наркотики отпирают двери и дают возможность совершить такой поступок и понять все, что заключено внутри тебя, значит, так тому и быть…
Даже на Перри-лейн. похоже, мало кто понял суть новой книги, над которой работал Кизи, – «Времена счастливых озарений». В ней говорилось о главе клана лесорубов Хэнке Стампере, который бросает вызов профсоюзу, а через него – и всей общине, в которой живет, продолжая работать в лесу во время забастовки. Книга была необычная. Это был роман, в котором отрицательные герои – забастовщики, а положительный штрейкбрехер. Стиль книги был экспериментальным, местами трудным для восприятия. А главным ее «мифологическим» источником был не Софокл и даже не сэр Джеймс Фрэзер, а… да-да, Капитан Чудо. Профсоюзные лидеры, забастовщики и жители городка были тарантулами, радостно дающими общую клятву: «Клянемся жестоко отомстить всем, кто не считает нас равными себе… и лишь «стремление к равенству» будет отныне зваться добродетелью; и против всех, в чьих руках власть, направим мы меч народного гнева!». Хэнк Стампер был создан, и совершенно намеренно, как Капитан Чудо. Известный некогда как… Ubermensch. Сегодняшняя фантазия…
…на Перри-лейн. Ночной порой – в ту ночь, когда они с Фэй и детьми вернулись на Перри-лейн из Орегона, подъезжают они к своему старому коттеджу, а во дворе некий подозрительный субъект – улыбается, подергивает плечами, размахивает руками, словно где-то неподалеку стучит совершенно особый барабанщик, не такой, как все, вы же понимаете, – вырвался на волю и давай барабанить, вот именно… а, да-да, привет, Кен, да, э-э, тебя, значит, не было, вот-вот, н е б ы л о, ты же понимаешь, что-же-сказать-то, что-же-сказать-то, ну да, мне сказали, ты не будешь возражать, благородство не знает… хм… да, у меня тоже был когда-то «понтиак-47», на дороге держался, как доисторическая птица, ты же понимаешь… да-да, Нил Кэсседи появился в их старом коттедже, словно только что соскочил со страниц романа «В дороге», и… что же дальше, Вождь? Ах… множество прикольных цветных светящихся узоров…
На Перри-лейн стал съезжаться всевозможный народ. Для Калифорнии с понятием она превратилась в настоящую подпольную сенсацию. Кизи, Кэсседи, Ларри Макмёртри; два молодых писателя – Эд Маккланахен и Боб Стоун: танцовщица Клои Скотт, художник Рой Сэбёрн, Карл Леманн-Хаупт, Вик Ловелл… и сам Ричард Алперт… какие только люди не появлялись, чтобы потом исчезнуть, ведь все уже обо всем прослышали, к примеру, местные битники – термин этот еще был в ходу, компания молодежи из хибарки под названием «Замок», лохматый малый по имени Джерри Гарсиа и Труп Ковбоя Пейдж Браунинг. Всех привлекал удивительный кайф, о котором они уже были наслышаны… легендарная перри-лейнская Острая Оленина, блюдо, изобретенное Кизи и состоящее из тушеной оленины, сдобренной ЛСД, наевшись которой можно было пойти, растянуться ночью на матрасе в разветвлении огромного дуба на самой середине улицы и играть в китайский бильярд с небесными светилами… Перри-лейн.
И вот туда стал наведываться заинтригованный народ… Поначалу все были покорены. Перри-лейн, казалось, слишком хороша, чтобы существовать взаправду. Это был Уолденский пруд, только вокруг – ни единого мизантропа типа Торо. Наоборот – общество разумных, гостеприимных, открытых людей все употребляли слово «открытый», – открытых людей, которые питали глубокий интерес друг к другу и делили на всех… к тому же с невероятным размахом, и осуществляли скажем, общее рискованное предприятие – жизнь. Боже мой, смотришь – они пытаются схватить суть дела, а… потом… мало-помалу соображают, что существует нечто, о чем они и понятия не имеют… К примеру, девушка в чьем-то коттедже, в тот день, когда туда зашел Алперт. Это было через год после того, как он начал работать вместе с Тимоти Лири. Девушка познакомилась с Алпертом года за два до этого, и тогда он на все сто процентов был серьезным молодым психологом-клиницистом легионы крыс и кошек, чьи мозги, тельца и зрительные хиазмы нарезались ломтиками и кубиками, сшивались и замораживались, и все это во имя Научного Метода. Теперь же Алперт был на Перри-лейн, сидел на полу в древней бродяжьей позе лотоса и с величайшей серьезностью истолковывал поведение младенца, вслепую ползающего по комнате. Вслепую? Что значит вслепую? Что значит – вслепую? Этот младенец – существо глубоко чувствующее… Этот младенец воспринимает мир в такой его полноте, какой нам с вами уже не видать. Двери его восприятия еще не закрыты. Он еще в состоянии ощущать мгновение, в котором живет. Неизбежное в будущем дерьмо еще не вызвало запор коры его головного мозга. Он все еще видит мир таким, каков он на самом деле, а мы вот сидим здесь, и нам остается лишь его туманный повествовательный вариант, сфабрикованный для нас с помощью слов и официального дерьма собачьего, и так далее и тому подобное, Алперт в своих рассуждениях о младенце набирает высоту, делая мертвые петли в духе Успенского, а младенец, насколько видит девушка, попросту что-то лепечет, пускает слюни, ворочается и раскачивается на полу… Но она начинает понимать… что мир четко делится на тех, кто имеет опыт восприятия, и тех, кто его не имеет, на тех, кто побывал за дверью, и…
Странное чувство возникало у всех этих доброжелательных друзей, когда они вдруг начинали понимать, что именно здесь, на маленькой Перри-лейн с ее деревянными домиками, среди жимолости и стрекоз, сучьев, листьев и тысяч крошечных пятачков, куда заглядывает солнце, в то время как доброжелательные зануды, выйдя из Стэнфордского эвкалиптового тоннеля, бредут, не отклоняясь от курса, через площадку для гольфа, – именно здесь сознание подвергается такому поразительному эксперименту, да еще и доведенному до таких пределов, о каких ни они, ни кто-либо другой никогда прежде не слыхали.
ПАЛО-АЛЬТО. КАЛИФОРНИЯ. 21 июля 1963 года… И вдруг, в один прекрасный день, кончилась, как любят писать газетчики, целая эпоха. Некий предприниматель купил большую часть Перри-лейн и задумал снести коттеджи, чтобы построить современные дома, и вот уже надвигались бульдозеры.
У газетчиков появилась возможность описать последнюю ночь на Перри-лейн, на превосходной старой Перри-лейн, они уже приготовили вечное безотказное клише: «Конец эпохи», рассчитывая обнаружить там новоявленных озабоченных интеллектуалов в духе Торстена Веблена с проникнутыми горечью высокопарными рассуждениями о том, как наша машинная цивилизация разрушает собственное прошлое.
Вместо этого, однако, там оказались какие-то психи. Они валялись на матрасе, высоко на дереве, все до одного в стельку, и каждому – всем репортерам и фотографам – предлагали отведать нечто вроде острой оленины, но что-то все-таки было во всей этой ситуации… а когда настало время для горьких сентиментальных рассуждений, этот детина Кизи взамен выволок из своего домика пианино, все уселись и принялись оглушительно на нем бренчать, а потом его подожгли, именуя при этом «старейшей живой вещью на Перри-лейн», только все время почему-то глупо хихикали и торжествующе вопили, в полнейшую стельку, только какие-то странные, все до одного, словно с луны свалились, и чертовски трудно было дать в газеты нормальную историю о конце эпохи, с этим чудным материалом в духе Ольсена и Джонсона разве поработаешь, однако им удалось привезти назад ту же историю, с какой они приехали: «Конец эпохи», клише не пострадало, разве что в ушах еще долго стояли крики: О-стра-я о-ле-ни-на…
