«Если не расскажешь, — не догадаются!» — подумал Савельев, сжав в кармане револьвер.

— Бежим! — уже с отчаянием призывал Эчилин. — Если они поймают меня, — спрашивать будут, все спрашивать…

Эчилин осекся, заметив в руке Савельева кольт. Еще не веря тому тревожному чувству, которое сдавило ему грудь, он изумленно смотрел в холодное, ничего не выражающее лицо Савельева и все силился улыбнуться. Оглянувшись назад, он увидел черный мрак пропасти, хотел отойти. Савельев как бы в раздумье поднял револьвер, заглянул ему в дуло.

«Как это, что это?» — хотел спросить Эчилин, но горло у него перехватило. И вдруг он хищно изогнулся, схватился за нож. Отхлынувшая на мгновение кровь снова ударила ему в голову. Он всем существом своим уже с другой стороны ощутил смертельную опасность, и ему некогда было думать, как и почему все это произошло.

— Оставь нож в покое! — спокойно сказал Савельев, спрятав кольт снова в карман. На лице у него появилась давно знакомая Эчилину широчайшая, благодушная улыбка. И улыбку эту Эчилин воспринял как спасение. Он шумно, всей грудью, передохнул и тихо, счастливо засмеялся…

— Ну, успокоился? — мягко спросил Савельев все с той же улыбкой на добродушном лице. Эчилин вложил нож в чехол и еще раз перевел дыхание.

— А я… такое подумал!

Он быстро, как затравленный зверь, осмотрелся, выбирая путь.

— Скорее туда… за перевал!

Выбрав момент, Савельев с силой ударил Эчилина под подбородок. Эчилин вскрикнул и полетел в пропасть.

…Гибель Эчилина не спасла Савельева. Его схватили в том же горном распадке. Когда его подвели к строящемуся поселку, перед ним, как из-под земли, вырос старик Анкоче. Савельев вздрогнул, увидев глаза старика, которые так долго пугали его своим упорным, испытующим взглядом. «Это он похитил бумаги!» — молнией обожгла догадка. За спиной Анкоче стояла немая, суровая толпа.

— Ну, где дочь моя, Мартин Стэнли? — тихо спросил старик, ткнув посохом в грудь арестованному.

Тишина взорвалась. Толпа разом двинулась вперед.

— Это Стэнли! Тот Мартин Стэнли, который с отцом своим нам жить не давал! — кричали люди.

— О, проклятый! Как он мог таиться?

— У-у-у, волк! Рожденный бешеной волчицей!

— Посол от «союзничков»! — презрительно сквозь зубы процедил плотник Фомичев и сплюнул с отвращением.

Когда шпиона увели на катер, Пытто воскликнул:

— Он ребенка моего на руках держал!

— А я-то водку с ним пил! — Иляй с ожесточением постучал себя кулаком по лбу.

— И в моем доме он сидел за столом, — мрачно отозвался Ногат. — Окажу жене, чтобы стол как следует вымыла.

— А я вот эту трубку у него купил! — воскликнул Мэвэт и с яростью швырнул ее в сторону.

Кто-то вспомнил о старике Анкоче.

— Расскажи, как вышло?.. Начальник сказал, что ты много помог.

Анкоче окинул притихшую толпу суровым взглядом и только после этого ответил:

— Давно я шел по следу этого волка. Глаза не верили, а сердце чуяло… Бумаги его выкрал… и, однако, вором себя не чувствую.

— Постойте! Не зря он таился здесь! Они, эти жадные, вонючие, сюда вернуться опять хотят, как прежде грабить хотят! — закричал маленький Воопка, срывая голос.

Слова его словно бичом хлестнули толпу. Над головами яростно затряслись кулаки. Толкая друг друга, люди плотной массой с гневными, воинственными возгласами ринулись к берегу реки, туда, где еще стоял катер.

Загудел мотор. Катер медленно отчалил от берега. Еще с большей яростью закричали люди. Кто-то бросился прямо по кустам вдоль берега. За ним еще и еще. Майна-Воопка схватил увесистый камень.

— Люди! Слушайте меня! — вдруг послышался сильный, властный голос Гэмаля. — Я открываю митинг!..

Не успел Караулин прибыть в Кэрвук, как ему сообщили об аресте Савельева и Шельбицкого. Ошеломленный, он как во сне прошел в свою комнату, сорвал с себя пальто, бросил прямо на пол.

«Как же это, а?.. Я же его в заместители вытащил… Я же ему, гаду, рекомендацию в партию давать собирался! Американскому шпиону рекомендацию в партию!»

Караулин застонал и вдруг обрушил об пол табуретку.

— Простофиля! Идиот! — закричал он.

Схватив пальто, Караулин лихорадочно принялся одеваться, еще толком не зная, что он собирается делать. Минуту он искал фуражку, все вокруг разбрасывая, и, не найдя, выбежал на улицу растрепанный, яростный.

— Да я же его, гада, задушу, собственными руками задушу! Обоих задушу!

Караулин сжал свои могучие кулаки и побежал куда-то по поселку. Ему казалось, что он готов сейчас ринуться в битву на любого врага. Пусть враг будет не один, пусть их будут тысячи, он, Караулин, будет рвать, душить их до тех пор, пока у него останется хоть капелька крови. Ему казалось, что он сейчас готов на самый дикий подвиг, только бы… только бы…

Караулин вдруг остановился перед каким-то недостроенным домом в самом конце поселка и понял, что не только жажда мести за то, что его обвели вокруг пальца, движет сейчас им, но еще что-то другое, от чего он пытался уйти, отмахнуться, избавиться во что бы то ни стало, хотя бы целой собственной жизни.

— А, сволочь! Ты боишься предстать перед глазами товарищей? Ты боишься за собственную честь? — задохнулся он, рванув себя за полы расстегнутого пальто. — Где, где она, твоя эта честь? А? Разве в том, что змею пригрел на своей груди?

Караулин как-то сразу обмяк, сгорбился и медленно побрел назад. Люди удивленно смотрели на него, кто-то из женщин бросил в спину презрительно:

— Уже с самого утра водки нажрался! Ну и есть же мужчины!

Сам того не замечая, Караулин остановился перед райкомом партии.

— Ага! Да, да, конечно, правильно… — пробормотал он и вошел в райком.

Ковалев встретил Караулина холодным взглядом.

— Судите меня партийным судом! Я же ему, гаду, рекомендацию в партию давать думал.

Растрепанный, подавленный, Караулин стоял среди кабинета секретаря райкома.

— Будем судить! Будем, Караулин, партийным судом тебя судить!

Не в силах выдержать тяжелого взгляда Ковалева, Караулин повернулся и, еще больше сгорбившись, медленно вышел из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь.

«Там, только там мое спасение, каким бы беспощадным суд ни был», — подумал он и крепко потер руками мокрый лоб.

…А через сутки Караулин; уже во второй раз выходил из кабинета секретаря райкома. Бледный, осунувшийся, он все притрагивался рукой до кармана гимнастерки, в котором всего еще несколько минут назад хранился партийный билет. В кармане было пусто. Пусто было и на душе. Караулин обвел взглядом приемную перед кабинетом секретаря райкома, не в силах себе представить, что он здесь уже лишний. Упав в кресло, он закрыл лицо руками и к своему удивлению понял, что плачет. Страшное желание вбежать в кабинет, раскаяться перед товарищами охватило его. Но он понимал, несмотря на всю силу отчаянья, что это бесполезно.

А заседание бюро райкома партии шло своим чередом.

— Скажите, как могло получиться, что мы, районные партийные и советские руководители, признав, что Караулин не справился на посту заведующего райзо, поставили его на такой же ответственный пост директора районной торговой конторы? — спрашивал секретарь райкома. — Не это ли называется самым безответственным, антигосударственным подходом к размещению и воспитанию кадров? На самую простую работу — вот куда надо было поставить Караулина! Пусть бы он заново проделал весь свой путь от рядового до командира, с учетом всех своих ошибок. Тогда и нам легче было бы повести его по верной дороге! Сейчас, когда мы так сурово наказали Караулина, нам нужно пристально посмотреть и на самих себя. Нет! Этот вопрос далеко не исчерпывается тем, что мы исключили из партии Караулина.

— Да, это верно, — бросил реплику председатель райисполкома. А секретарь продолжал:

— Быть может, кто-нибудь из нас скажет, что американский шпион Стэнли втерся в доверие только к близорукому Караулину, а мы-де здесь ни при чем, наша хата с краю, что шкурник, жулик, охотник за длинным рублем Шельбицкий не вызывал ни в ком подозрений? Нет! Это неправда! Пусть не во всех подробностях, но в основном мы знали, очень хорошо знали, что из себя представлял Шельбицкий, да только не смогли вовремя сделать надлежащих выводов. Ну эгоист, ну индивидуалист, ну жаден, любит сорвать копейку! Что ж поделаешь — водятся еще у нас такие люди, не выбрасывать же их за борт, надо как-то по мере возможности перевоспитывать! Вот та беззубая философия, с которой мы подходили к Шельбицкому. А жизнь настоятельно требует в этом случае совершенно другого анализа, другого подхода! И вот, по-моему, каков этот подход: всякий, даже мелкий жулик, шкурник — это в потенции, быть может, большой политический враг! Именно в гнилых душах Шельбицких, как в питательном бульоне, скорее всего может вызреть отвратительная бацилла измены, предательства! И враг этим пользуется. Так почему мы во-время не рассмотрели, насколько гнила душа у Шельбицкого?