Прихожу в мастерскую, прошу метра два непромокаемой ткани. Дают шесть метров. Принес Буторину, он сует мне болт в руки, как образец:

— Еще парочку таких надо, сходи.

Приношу целую груду, спрашиваю:

— Что еще, Дмитрий Андреевич, нам не хватает для полного счастья?

— Ручные тиски достать бы, — задумчиво отвечает он, — в пути пригодятся. В Союзе писателей возьми еще одну бумагу: просьба ко всем организациям оказывать нам содействие. Ну, бензин, масло, мелкий ремонт за наличный расчет…

Иду к Ушакову, оформляем «охранную грамоту». Вечером завожу разговор со Степаном о ручных тисках.

— Свои отдам. Спроси у бати, может, еще какой инструмент нужен …

Буторин зарегистрировал судно в порту как прогулочный катер. Название «Щелья», в честь родного села. Это старинное поморское слово означает «каменный берег».

На Двине заканчивался ледоход. Буторин стал угрюмым, лишь однажды пришел ко мне сияющим:

— Сегодня я одержал самую главную победу. Моя Манефа согласилась сшить паруса.

Манефа Ивановна была против нашего похода, но, видимо, примирилась.

Наконец, вечером десятого мая «Щелью» спустили на воду. По настоянию Буторина никакого торжества не было. Нептун разгневался и, наверное, ткнул своим трезубцем в днище «Щельи» — она текла как решето.

— Рассохлась, — вздохнув, сказал Буторин. Подошли к причалу яхтклуба. Оставить «Щелью» без присмотра нельзя, утонет. Договорились, что я буду дежурить до утра. Завтра проконопатим щели зальем гудроном.

Подошли к причалу яхтклуба. Оставить «Щелью без присмотра нельзя, утонет. Договорились, что я буду дежурить до утра. Завтра проконопатим щели, зальем гудроном.

Веселая была ночка. Каждые полчаса приходилось вычерпывать воду ведром. Затем, с помощью отряда курсантов из мореходного училища, мигом вытащили «Щелью» на слип. Проконопатить ее заново нам помог Алексей Дмитриевич Ушаков, пенсионер, отец секретаря нашего Союза писателей. Дело для него привычное — вырос на Онеге, всю жизнь рыбачит.

Принесли белила и славянской вязью написали на бортах слово «Щелья».

Итак, запасной винт, карты, винтовка, патроны.

Сборы, сборы… Они запомнились мне на всю жизнь.

По прямому как стрела каналу мы прошли из Пинеги в Кулой, Буторин в честь этого события выстрелил в воздух из боевой винтовки.

На берегах Кулоя красовались сосны и ели. Они отражались в воде лучше чем в зеркале, была видна каждая иголочка. Тихая белая ночь… Шест, соединенный с рулем, выскочил из гнезда. «Щелья» полным ходом мчится на берег. Буторин ринулся к корме, я хватаю весло, опускаю его в воду, стараюсь развернуть «Щелью». Под острым углом она наполовину выбрасывается на берег. Хорошо, что он песчаный, не каменный.

— Переночуем здесь, — сказал Буторин. — Небольшие аварии в самом начале идут на пользу. Взбадривают. Развожу костер, вырубаю сошки, толстую поперечную палку. Днем рыбаки снабдили нас рыбой. Сварили уху из окуней и сигов.

Буторин пошел спать на «Щелью», я остался у догорающего костра, закурил. Над «Щельей» распростерла ветви громадная сосна. Полной кроной вдыхала она ночную свежесть. Высоко над Кулоем пролетела стая гусей — на север, к своим гнездовьям. Там, за кромкой леса–море. Наше путешествие, думал я в ту ночь, может быть неповторимо прекрасным, по–весеннему радостным, его не смогут омрачить никакие трудности… Я люблю большие города, через которые прокатываются невидимые волны жизни всей Земли. С нетерпением жду по утрам свежие газеты и журналы, ни на минуту не выключаю радио. Но эта жизнь утомляет, и я время от времени забираюсь куда–нибудь в глухомань. На рыбалке со мной происходит удивительная метаморфоза: я теряю интерес к событиям, происходящим в мире, забываю о том, что на свете существуют книги, от радостей и горестей миллиардов людей душа отгораживается каким–то защитным экраном. Как у первобытного дикаря, главная забота — будет ли клевать рыба. Высшее наслаждение — подцепить на блесну щуку или окуня, перебрать отяжелевшую от добычи сеть. Не понимаю людей, которые проводят отпуск в несусветной тесноте на курортах, в домах отдыха.

Недалеко от Архангельска есть дивное Большое Слободское озеро. Это территория бобрового заказника. Чтобы попасть туда, надо проехать сорок километров по железной дороге до станции Тундра, потом пройти около двадцати километров по деревянной тропе — стесанным сверху бревнам, уложенным в линию. По сторонам–трясина, заболоченные лесные дебри.

На Слободском озере я впервые побывал однажды весной с детским писателем Иваном Полуяновым, заядлым охотником. Мы выехали из Архангельска в ненастную погоду, с моря дул порывистый ледяной ветер, моросил нудный дождь, над взлохмаченной Северной Двиной клубилась мгла.

Деревянная тропа вывела нас в большую долину, окруженную холмами. На дне ее блестело озеро. Его длина — километров восемь. От самого берега несколькими ярусами высоко в небо поднимался лес. В первом ряду — ярко–зеленые березы, кус тарник, молодые осины. А выше громоздились темные, угрюмые ели. Склонов не видно, казалось, чем дальше от озера, тем выше деревья. В последнем ряду–какие–то допотопные стометровые гиганты. Здесь было тихо, тепло, редкие белые облака висели над озером. На берегу мы увидели грубо сколоченный стол, вкопанный в землю, скамейку. Полуянов вскинул ружье, один за другим прогремели два выстрела. В стороне, недалеко от нас, из камышей выскользнула узкая лодка, в ней сидел сухощавый, с темным от загара лицом человек, похожий на индейца из романа Фенимора Купера. На коленях

— Пирога, — сказал я. — Это Чингачгук

— Точно, — рассмеялся Полуянов. — Он же Паровщиков, директор заказника. Его вигвам на той стороне. Нам повезло. Знаешь, как называется это место? Пристань Долгие Крики.

Хозяин редко бывает дома. Придут гости и начинают вопить…

В Слободское озеро впадают две речки и одна вытекает из него. В них и живут бобры, завезенные сюда в тридцатых годах. Постепенно они расселяются по всей Архангельской области.

Паровщиков устроил нас в гостинице–пустом, просторном доме — и пригласил обедать. У нас глаза разбежались: медвежатина, дичь, соленая и свежая рыба, грузди. Ах, что это были за грузди — маленькие, сахарно–белые, будто тронутые инеем, хрустящие…

Я поинтересовался, давно ли живет здесь хозяин.

— Больше двадцати лет, — ответил Паровщиков. — Между прочим, на дне этого озера лежат ключи от рая.

Мы рассмеялись.

— История забавная, — продолжал он. — До революции здесь жили монахи–старообрядцы. Однажды собрали крестьян из окрестных деревень, игумен показал ключи, объявил, что они от рая, выехал на лодке на середину озера и бросил их в воду. Говорят, фанатики топились здесь, рассчитывали, наверно, угодить прямо в рай.

Мы, конечно, искупались в озере, все–таки «святая» вода. Наловили окуней и щук больше, чем могли унести, половину оставили хозяину — на корм собакам. Вернулись в Архангельск, там по–прежнему моросил дождь. Горы каменного угля на берегу, подъемные краны. Контраст был слишком резким, переход из одного мира в другой — внезапным.

На Севере есть и другие райские уголки, где можно отдохнуть по–настоящему. Но это дело десятое.

По словам Буторина, он отправился в путешествие по Ледовитому океану, чтобы «поправить здоровье».

— Еще в детстве я слышал от стариков, — говорил он, — что поморы, которые на гребне весны доходили до Мангазеи, возвращались помолодевшими на десять лет. Хочу на себе проверить. В последний раз на шхуне врачи меня еле выпустили. Ты, говорят, свое отплавал, стал и слеповат, и глуховат, и прочее. С трудом их уговорил. В последний раз, мол, потом выбрасывайте на пенсию…

У меня цель была другая, не научная. Я прожил на Севере пятнадцать лет, написал о полярниках несколько книг и решил вернуться в родные края, уехать из Архангельска в Казань, там рядом город Чистополь, в котором я родился, и Кама, единственная река, впадающая в мое сердце. На прощанье хотелось посмотреть на «фасад России» и написать книгу о нашем путешествии, в основном для мальчишек. Стоило мне прищурить глаза, и я видел в дальнем синем море одномачтовый шлюп «Спрей», маленькую яхту «Язычник», плоты «Кон — Тики» и «Таити — Нуи», резиновые шлюпки и другие ненадежные на первый взгляд суденышки.