Небольшой теплоход совершал регулярные рейсы от Тазовского до другого районного центра, расположенного выше по реке, Красноселькупа, корреспонденты отправились на нем.

Как ни странно, местные жители Мангазеей интересуются мало, некоторые старожилы там даже ни разу не бывали. Мы спрашивали, нет ли у кого–нибудь старинных предметов, имеющих отношение к Мангазее. Оказалось, кое–что находили, но давно, ничего не сохранилось. Когда переносили часовню, нашли четырехгранную бутылку вина, откупорить не смогли, отбили горлышко. Вино, говорят, было хорошее, крепче «Московской»…

Мы взяли на борт Награльяна и Первенцева и отправились вниз по течению к Мангазее. Договорились, что другие корреспонденты доберутся на двух моторных лодках. Вскоре одна из них стала нагонять «Щелью». Я посмотрел в бинокль: Эвелина Коробова из «Тюменского комсомольца», Элина Китаина из районной газеты и Татьяна Агафонова.

— Кто там? — спросил Буторин.

— Люди Флинта…

Лодка взяла «Щелью» на абордаж. Классическим пиратским прыжком Агафонова перемахнула на наш корабль, села на ящик, вынула из сумки зеркальце. Лицо ее было суровым.

— Ты мешаешь нам работать, — сказал Первенцев.

— Я никогда еще никому не мешала! — отрезала Агафонова.

С выключенными моторами лодка и «Щелья» рядышком двигались по течению.

— Танюша, прошу оставить судно, — приказал Буторин.

— Ты уже была на «Щелье», а они нет, — убеждал я ее.

Ноль внимания.

— Хорошо, — зловещим голосом произнес Первенцев, покорно складывая руки. — Я работать не буду.

— Я тоже, — поддержал его Награльян.

Татьяна, наклонив голову, задумалась. Резко поднялась, молча прошла по борту на нос, хотела перейти на лодку, занесла ногу и плюхнулась в воду. На помощь первым подоспел Первенцев, протянул руку.

— Иди ты! — фыркнула Агафонова и с помощью подруг влезла в лодку.

Мы хором уговаривали ее перейти в каюту, переодеться, но она демонстративно отвернулась от нас. Ее огородили одеялом, лодка раньше «Щельи» подошла к мангазейскому берегу. Агафонова первой с чингачгу–ковским кличем прыгнула на песок.

Буторин щелкнул затвором. Я посмотрел на часы — шесть вечера по местному времени.

— Дмитрий Андреевич, я ни разу не давал салюта. Дай мне выстрелить в честь Мангазеи.

__Успеешь. Еще настреляешься… — Снова выстрелил. — Успеешь… — Выстрелил в третий раз.

— Салют отменный, — проворчал я.

Мы поднялись на обрыв и увидели большую холмистую поляну, окруженную с трех сторон высокими лиственницами и елями. В земле, прямо перед нами, — несколько почерневших бревен. Справа — речка Манга–зейка.

С майским ветром в душе я часа два шатался по мангазейским улицам. В городе был праздник, звонили все колокола…

Раздвигая высокую, в рост человека траву, я перешел поляну, поднялся на холм, покрытый кустарником. Протянул руку — на ладонь легли гроздья красной смородины. По неширокому логу направился через лес к берегу Таза. От мангазейской земли веяло пронизывающим дыханием веков, оно обдавало сердце прохладой. Перезвон колоколов оборвался и сразу грянул снова, но стал другим–соборно–суровым, в нем слышался стон… Город был таким красивым, на этой самобран–но–шедрой земле. Не было землетрясения, не было вражеского нашествия. Но захотел царь–государь, повелел, и рухнули крепкие лиственничные стены, башни, дома, церкви.

Через три моря долетел до поморских сел горестный звон, стон мангазейских колоколов. Разломанный уродливо–длинной рукой самодержца, город отпугивал местных жителей своими страшными развалинами, зловещей тишиной, далеко объезжали его оленьи упряжки…

С обрыва я засмотрелся на «Щелью». Паруса, выгнутые ветром (второпях мы их не убрали), мягко светились в лучах вечернего солнца. Издали «Щелья» казалась особенно статной, одухотворенной, полной радостной силы.

Нет, не к мертвым развалинам пробивались мы сквозь туманы, штормы и льды, по волокам и мелям. Пусть разломана Мангазея — жива ее златокипящая душа.

Я подошел к «Щелье» и вспомнил свой зарок: несколько дней назад говорил Буторину, что искупаюсь у мангазейских развалин, даже если будет идти снег. Течение подхватило меня, прохладные струи смывали пот и пыль, нежили тело — нирвана…

После купания я снова поднялся на обрыв. Наши спутники бродили по мангазейским холмам, по берегу. Я разжег огромный костер, Буторин поставил сеть. Через час вынули из нее двух крупных щук, несколько язей, сварили уху и не спали до рассвета. Это была незабываемая ночь. В небе сияла оранжевая луна, мы словно перенеслись в иное время и отрешились от всех забот

В свое время я написал программное стихотворение (все поэты их пишут, одно или несколько):

Не хочу, чтоб жилось легко мне,

И горжусь, что спокойного дня

Ни единого, сколько помню,

В жизни не было у меня.

Пусть безоблачно в небе высоком,

Пусть купается в зелени дом -

Окровавленный горьковский Сокол

Надо мною машет крылом.

Ни единого дня — гипербола. У костра всегда спокойно.

Взошло солнце. Сквозь редкий красноватый туман просвечивала вершина холма. На его склонах белели группы невысоких берез, похожие на башни.

— На том холме у них была церковь, — услышал я голос Буторина.

У меня вдруг возникло ощущение, что я уже был здесь когда–то, видел все это… Вспомнил! Однажды ночью мне привиделся другой Разломанный город, я описал его в стихотворении «Азорида».

Лучи зари ласкают Азориду.

Поют сады. Горят вершины гор.

Громады скал оранжевых дымятся,

Струится пар по колоннадам храмов,

И светятся, покрытые росою,

Серебряные статуи богов.

И поднялось приветливое солнце.

А в вышине, над горными хребтами,

Что обступили город с трех сторон,

Встают, клубясь, меняя очертанья,

Столбы багрово–пепельного дыма…

Как лилия священная, светла

Прекрасная столица Атлантиды,

Прильнувшая к груди могучей моря.

Из дальних стран по двадцати дорогам

Приходят в Азориду корабли,

Нагруженные золотом, плодами,

Вином душистым и слоновой костью.

Резвятся дети у прибрежных пальм,

Девичий смех в купальнях не смолкает.

Живет и веселится Азорида,

И счастливы беспечные атланты…

А в небе, как гигантские грибы,

Повисли клубы пепельного дыма.

Пусть разберутся мудрые жрецы

В загадочном явлении природы

И в новом храме в жертву принесут

Богам всесильным тучного быка,

Чтоб гнев их не коснулся Азориды.

А старец с длинной белой бородой,

Что мнит себя пророком, пусть умолкнет!

Невнятна речь его, глаза безумны,

Он ползает по каменным террасам,

Выслушивая землю, как больную,

И говорит, что огненные змеи

Плодятся в недрах, прогрызают твердь,

Стремясь наружу. Боги благосклонны,

Жрецы владеют тайной заклинаний,

И пусть безумец не мутит народ

Зловещей речью…

Если б знать атлантам,

Какой бедой грозил им странный дым!

И наступила бедственная ночь.

Вдруг охватили судороги землю.

Упали скалы. В недрах грянул гром.

Горячий вихрь, людей сбивая с ног.

Ворвался в город. И разверзлась пропасть,

На дне ее клубился красный воздух.

Шипя, взлетели огненные змеи

Над Азоридой. Люди онемели,

От ужаса забыв родной язык.

И заглушая жалкий крик детей.

Гремело небо. И восстало море.

Гремящий вал по каменным ступеням

Взлетел и тяжко рухнул на дома.

Бежали в горы многие, но гибли

Под огненным и каменным дождем.

И хохотал, вздымая руки к небу,

Старик безумный. Море поглотило

Все что осталось. И роптали волны

Под небосводом черным и немым.

И долго света не было. И день

Не наступал… Ах, если б знать атлантам,

Какой бедой грозил им странный дым!

Подбросив дров в костер, я задремал. Буторин спустился к реке, но вскоре вернулся и всех всполошил:

— Глядите, други мои, что я нашел!