— A-а, ну тогда мы можем выйти немного размяться, правда, девочки? — радостно пискнула Коринна и вмиг оказалась внизу, а следом за ней и остальные. — Ты поднимайся, — поравнявшись с Эльзой, шепнула она, — а уж мы сумеем их отвлечь.

Девушки, пройдя мимо солдат, направились в противоположную сторону от Эдди.

— А что, буфета здесь нет? — глядя по сторонам, громко спросила Коринна. Она, как никто, умела привлечь к себе внимание, вызывающе покачивая бедрами и сумочкой через плечо. На ней было облегающее цветастое платье и босоножки на пробковой подошве. — Ой, море! — воскликнула она. — Девочки, смотрите, какое море, ну разве не чудо! — Театрально облокотившись на фонарь, она поднесла руку к губам, и выражение лица у нее стало совсем детское. — Будь у меня купальник, не посмотрела бы, что осень.

Коринна тряхнула головой, и грива рыжих локонов разметалась по плечам. Солдаты, остолбенев, не сводили с нее глаз. И тут девушку осенило. Может быть, идею подал ей тот фонарь или просто безвыходность ситуации, всегда подсказывающая наилучшие решения. Она спустила бретели платья, обнажив плечи, прижалась спиной к фонарю, лукаво прищурясь, обвела взглядом окрестности, как будто всю природу брала в сообщники, и обратилась к воображаемой публике:

— Эту песню поет весь мир! Даже наши враги! — Повернувшись к другим девушкам, Коринна хлопнула в ладоши. (Это был явно один из номеров представления, так как девушки стали в ряд по стойке «смирно», маршируя на месте и отдавая честь.) Держась одной рукой за фонарный столб, Коринна грациозными шажками описала вокруг него оборот. Юбка ее вздернулась, оголив ноги. — Vor der Kaserne vor dem grossen Tor stand eine Laterne, und steht sie noch davor... so wolln wir uns da wiedersehen, bei der Laterne wolln wir stehn wie einst, Lili Marleen, wie einst, Lili Marleen[59].

Девушки зааплодировали, один солдат присвистнул. Шутливо поклонившись, Коринна направилась к фонтанчику у ограды. Пальцем смочила виски, внимательно оглядев дорогу, потом вместе с остальными девушками вернулась к вагону. — Auf Wiedersehen, дорогие! — крикнула она солдатам с подножки. — Мы уезжаем, у нас впереди турне!

Эльза, ожидавшая в коридоре, порывисто обняла ее.

— Коринна, ты ангел, — сказала она, целуя подругу.

— Да ладно, — вздохнула Коринна и расплакалась как ребенок.

Подойдя к поезду, солдаты стали переговариваться с девушками, один из них знал несколько слов по-итальянски. Тут послышался шум мотора, и из ворот выехал черный автомобиль; он промчался по всей платформе и остановился в голове состава, у первого вагона. Девушки высунулись посмотреть, что происходит, но путь был слегка изогнут, и видно было плохо. Эдди, якобы погруженный в чтение газеты, не пошевелился.

— Девочки, что там такое? — с деланным равнодушием спросила Эльза, укладывая на сетку вещи.

— Да ничего, — отозвалась одна из девушек, — какой-то новый пассажир, должно быть, важная птица, но в штатском, сел в первый вагон.

— Один? — спросила Эльза.

— Вроде бы да, — ответила девушка. — А солдаты стали «смирно», в вагон не садятся.

Эльза высунулась посмотреть. Солдаты развернулись кругом и зашагали по дороге, ведущей в поселок. Появился начальник станции, он волочил по земле флажок, уставясь на свои башмаки.

— Поехали, — проговорил он с видом человека осведомленного и взмахнул флажком.

Паровоз дал гудок. Девушки расселись в купе. Одна Эльза осталась стоять у окошка. Волосы ее были зачесаны назад, глаза блестели. И тут Эдди встал и подошел к окну.

— Прощай, Эдди, — прошептала Эльза, протягивая ему руку.

— Увидимся в другом фильме? — спросил он.

— Что он несет? — завопил за его спиной режиссер. — Что он такое понес?!

— Остановить? — спросила ассистентша.

— Да нет, — ответил режиссер, — все равно мы его дублируем. — И крикнул в мегафон: — Ну, пошли, поезд отходит, прибавляйте шаг, следуйте за вагоном, протяните ей руку!

Поезд тронулся, Эдди послушно двинулся следом — все быстрей и быстрей, пока хватало сил, но поезд набрал скорость и свернул на стрелке. Эдди остановился, сделал еще несколько шагов вперед, потом закурил и медленно пошел на камеру. Режиссер жестами задавал ритм его шагам, как будто вел его на невидимых нитях.

— Пусть со мной случится инфаркт, ну пожалуйста! — умоляюще произнес Эдди.

— Что-что? — не понял режиссер.

— Инфаркт, — повторил Эдди. — Вот здесь, на этой скамейке. Вот смотрите — я обессиленно опускаюсь на скамью и подношу руку к груди, как доктор Живаго. Ну давайте я умру, а?

Ассистентша глядела на режиссера, ожидая указаний остановить съемку. Но режиссер жестом показал, что он все это вырежет, и велел продолжать.

— Какой инфаркт, — ответил он, — с таким-то лицом! Ну, шляпу на лоб, как у Эдди, одумайтесь, не вынуждайте меня переснимать. — Он подал знак рабочим включать насосы. — Ну, давайте, — подзадоривал он, — начинается дождь, вы — Эдди, слышите, Эдди, а не сентиментальный влюбленный... руки в карманы, плечи чуть вниз, вот то, что надо, идете на нас... сигарета висит на губе... отлично... глаза в землю. — Он повернулся к оператору и крикнул: — Пошла назад камера, снимаем с отъезда, камера, назад!

1. Когда Мария до Кармо Менезес ди Сикейра умерла, я смотрел в музее Прадо на «Менин» Веласкеса. Был июльский полдень, и я не знал, что она умирает. Простояв перед картиной до четверти первого, я медленно вышел, стараясь удержать в памяти выражение лица того, кто в глубине, так как вспомнил слова Марии до Кармо: ключ к «Менинам» — фигура на заднем плане, эта картина — перевертыш; пройдя через парк, я сел в автобус, доехал до Пуэрта дель Соль, пообедал в гостинице холодным gazpacho[61] и фруктами, потом прилег в своем затененном номере, пережидая полуденный зной. Около пяти меня разбудил телефон, даже не разбудил, а вывел из забытья, снаружи гудели машины, в номере — кондиционер, а мне чудилось, что это мотор небольшого голубого буксира, который в сумерках переплывает устье Тежо, а мы глядим на него с Марией до Кармо. Вызывает Лисабон, сообщила телефонистка, легкий электрический разряд (сработал коммутатор), и ровный, низкий мужской голос, уточнив мое имя, произнес: говорит Нуно Менезес ди Сикейра, в полдень умерла Мария до Кармо, похороны завтра в семнадцать ноль-ноль, я позвонил вам, исполняя ее волю. В трубке щелкнуло, алло, алло, проговорил я, там повесили трубку, сеньор, объяснила телефонистка, и связь прервалась. Я выехал в полночь на «Лузитания-экспресс». Взял только чемоданчик с самым необходимым и попросил портье забронировать мой номер на два дня. На вокзале в этот час было почти пусто. Меня, с моим билетом без плацкарты, начальник поезда отправил в последний вагон, в купе, где уже храпел какой-то толстяк. Я смиренно приготовился к бессонной ночи, однако крепко проспал почти до самой Талаверы-де-ла-Рейны. А после неподвижно лежал без сна, глядя в темное окно на покрытые мраком пустоши Эстремадуры. У меня было еще много времени, чтобы подумать о Марии до Кармо.

2. La saudade[62], говорила Мария до Кармо, — это не просто слово, это категория духа, и доступна она лишь португальцам, раз они придумали для нее такое название, это великий поэт сказал. И она начинала рассуждать о Фернандо Песоа[63]. Я заходил за ней домой, на Руа дас Шагас, около шести, она поджидала у окна и, завидев меня на площади Камоэнса, отворяла тяжелую дверь, и мы отправлялись к порту, вниз, по Руа дос Фанкейрос и Руа дос Дурадорес, идем его дорогой, замечала она, это были любимые места Бернардо Соареса, младшего счетовода из Лисабона, полудвойника, если можно так выразиться, вон в той цирюльне сочинял он свою метафизику. Байшу[64] наводняла торопливая шумная толпа, закрывались конторы пароходств и торговых компаний, на трамвайных остановках выстраивались длинные очереди, зазывно кричали чистильщики и разносчики газет. Мы пробирались сквозь людскую толщу на Руа ди Прата, пересекали Руа да Консейсан и спускались к светлой и печальной Террейро до Пасо, откуда отчаливали на другой берег Тежо первые битком набитые паромы. А вот это уже район Алваро ди Кампоса, говорила Мария до Кармо, всего несколько улиц — и мы перешли от одного двойника к другому.