Лисабонское небо в тот час все светилось — белое над устьем, розовое над холмами, — дворцы XVIII века казались олеографией, и не было числа суденышкам, бороздившим Тежо. Мы подходили к причалам; здесь часто стоял Алваро ди Кампос, будто встречая кого-то, хотя встречать ему было некого, сказала Мария до Кармо и прочла несколько строк из «Оды морю» — о том, как на горизонте возникает пароходик и Кампосу начинает казаться, будто в груди у него вращается маховик. На город спускались сумерки, зажигались первые огни, переливчатыми бликами искрилась Тежо, а в глазах Марии до Кармо была глубокая тоска. Ты, пожалуй, слишком молод, чтобы это понять, мне в твои годы и в голову не приходило, что жизнь похожа на игру, в которую я играла в Буэнос-Айресе девчонкой, Песоа — гений, он сумел увидеть оборотную сторону вещей — реальных и выдуманных, вся его поэзия — juego de гevés[65].
3. Поезд стоял, в окошко виднелись огни приграничного городка, на лице моего попутчика читались удивление и беспокойство человека, внезапно разбуженного ярким светом, таможенник внимательно просматривал мой паспорт, — я гляжу, вы частенько сюда ездите, и что же вас так влечет в нашу страну, пробурчал он, дама, ответил я, дама с необычным именем Вьюланти до Сеу, красивая? — с усмешкой полюбопытствовал он, возможно, ответил я, она триста лет как умерла, а всю жизнь провела в монастыре, она была монахиня. Он угрюмо покачал головой, пригладил усы, поставил визу и протянул мне паспорт. Итальянцы шутники, заметил он, любите Тото? очень, ответил я, а вы? я видел все картины с ним, он даже лучше Альберто Сорди.
Наше купе проверяли последним. Окошко с шумом захлопнулось. Несколько секунд спустя кто-то на перроне качнул фонарем, и поезд тронулся. Свет снова погас, остался только голубоватый ночник, глубокой ночью я въезжал в который уж раз в Португалию, но Марии до Кармо больше не было, и у меня возникло странное ощущение, будто я смотрю с высоты на себя самого, как на кого-то другого, кто едет в полутемном купе июльской ночью в чужую страну на свидание с женщиной, которую он хорошо знал и которой больше нет. Такого я в жизни еще не испытывал, и мне почудилось в этом нечто от перевертыша.
4. Игра, объяснила Мария до Кармо, заключалась вот в чем: мы, человек пять ребятни, становились в кружок, говорили считалку, и потом тот, кому выпадало водить, вставал посреди круга и выкрикивал, обращаясь к кому-нибудь из нас, любое слово — например, бабочка, — а тот, другой, должен был произнести его наоборот, но сразу, не раздумывая, потому что первый вел тем временем счет и, досчитав до пяти, выигрывал, но успевший сказать акчобаб сам становился королем, выходил в круг и выкрикивал свое слово.
Пока мы шли обратно в город, Мария до Кармо рассказывала о своем эмигрантском детстве в Буэнос-Айресе, и я представлял себе дом на окраине, кучу детей, нехитрые бедняцкие развлечения — там жило много итальянцев, сказала она, а у отца был старый граммофон с трубой, и он вывез из Португалии несколько пластинок с фадо, шел 39-й год, по радио передали, что франкисты взяли Мадрид, он все время плакал и ставил пластинки, таким он и запомнился ей в последние месяцы жизни — сидит в кресле в пижаме и беззвучно плачет под фадо в исполнении Иларио и Томаса Алкайди, а она убегала во двор играть в juego de revés.
Наступил вечер. Позеленевший бронзовый всадник выглядел как-то нелепо на опустелой Террейро до Пасо, поужинаем в Алфаме[66], предложила Мария до Кармо, закажем что-нибудь такое, к примеру arroz de cabidela[67], это сефардское[68] блюдо, евреи не сворачивают курам шею, а отрубают голову и поливают кровью рис, я знаю одну таверну в пяти минутах ходу, так, как там, его нигде не готовят. Мимо медленно, со скрежетом прополз желтый трамвай, полный усталых лиц. Я знаю, о чем ты думаешь, сказала она, ты думаешь, зачем я вышла за этого человека, зачем живу в этих дурацких хоромах, чего ради играю в графиню, когда мы встретились в Буэнос-Айресе, он был блестящий офицер, с прекрасными манерами, а я — забитая нищая девчонка, которой опостылело видеть в окно тот двор, он вытащил меня из тоски, из дома с тусклыми лампочками, где за ужином слушали радио, и я, несмотря ни на что, не могу это забыть, не могу его бросить.
5. Могу ли я иметь удовольствие угостить вас чашечкой кофе, осведомился попутчик. Он оказался жизнерадостным и разлюбезным испанцем, то и дело путешествующим по этому маршруту. В вагоне-ресторане мы мило и во всех подробностях обменивались впечатлениями, произнося при этом немало общих фраз. Хороший у португальцев кофе, заметил он, да, похоже, им это не на пользу, очень уж невеселый народ, недостает им salero[69], согласитесь? Может быть, его заменяет saudade, ответил я, возможно, кивнул он, но я предпочитаю salero. Живем один раз, и жить надо со вкусом. Как ему это удается, я спрашивать не стал, и разговор перекинулся на что-то другое, кажется на спорт, он обожал горные лыжи, в Португалии горнолыжнику просто нечего делать. Ну почему, возразил я, здесь тоже есть горы, ах, Серра да Эстрела, отмахнулся он, не горы, а одно название, даже до двух тысяч не дотянули, пришлось радиомачту устанавливать, чтоб было ровно две. Португалия — морская страна, сказал я, страна людей, посвятивших себя океанским просторам, она издавна давала миру гордых и учтивых чудаков, работорговцев, поэтов, бредивших далями. Кстати, спросил он, как звали ту поэтессу, что вы упомянули нынче ночью? Сестра Вьюланти до Сеу, ответил я, прекрасно звучит и по-испански: мать Виоланте дель Сьело, великая поэтесса барокко, всю жизнь восславлявшая мир, от которого отреклась. И что ж она, лучше Гонгоры? — встревожился он. Другая, ответил я. Разумеется, поменьше salero, побольше saudade.
6. Поданный на большом глиняном блюде с деревянной ложкой, под густым коричневым соусом из перекипевших крови и вина, arroz de cabidela имел изысканный вкус и отвратительный вид; столики были мраморные, над винными бочками и цинковым прилавком царил тучный сеньор Таварес; около полуночи явился изнуренный исполнитель фадо, а с ним старичок, игравший на виоле, и гитарист благородной наружности; певец хрипловато тянул томные старинные фадо, сеньор Таварес, погасив лампочки, зажег на консолях свечи, случайные посетители разошлись, остались одни завсегдатаи; помещение наполнялось дымом, после каждой песни раздавались сдержанные, церемонные аплодисменты, кто-то заказал «Аmоré agua que corre»[70], потом «Travessa da Palma»[71]; лицо Марии до Кармо побледнело — должно быть, от выпитого или оттого, что на него так падал отблеск свечей: в огромных застывших зрачках плясали язычки пламени; она казалась мне красивой, как никогда, закурив, будто в полусне, она сказала: ну хватит, пойдем, saudade хороша в меру, иначе наступает пресыщение; и мы вышли на пустынную улицу, поднялись на бельведер Святой Лузии, крытый навесом из густо сплетенных бугенвиллей, и, облокотившись о парапет, глядели на огни Тежо; Мария до Кармо продекламировала «Lisbon revisited»[72] Алваро ди Кампоса — о том, как человек стоит у окна, где часто стоял в детстве, но он уже другой и окно другое, ибо время меняет людей и вещи; потом мы направились к моей гостинице, и она, взяв меня за руку, сказала: послушай, никто не знает, что он есть на самом деле, и где, и зачем живет, давай сегодня ночью вывернем нашу жизнь наизнанку, представим, что ты — это я, сжимающая тебя в объятиях, а я — это ты, обнимающий меня.
