Во сне ощущение времени теряют даже самые бдительные умы; оно настолько сглаживается, что можно проснуться, не отдавая себе в этом отчета, и снова погрузиться в сон, не сознавая, когда и как это произошло, не имея возможности обнаружить грань между этими состояниями. Сон и явь встречаются в сфере, чуждой разуму, где переплетаются мысль и реальность, где желание и его воплощение сливаются воедино. Так, видимо, и случилось с маэстро: он не сумел бы ни написать, как протекала эта ночь, ни объяснить, отчего в какой-то миг у него возникла уверенность, что час пробил, — предвестье этого, витавшее в воздухе и проникшее ему в душу, завладело всем его существом.

Он приподнялся на носки — негромко скрипнули лаковые туфли, зашуршал длинный атласный камзол. Новые, с иголочки, одежда и обувь сковывали его, огромная белая полированная дверь выглядела неприветливо. Ждать помощи было неоткуда, он стоял, миниатюрный и, несмотря на по-детски пухлое, румяное лицо, хрупкий; большая, чеканной латуни ручка с трудом поддавалась его усилию, хотя он поворачивал ее обеими руками. До порога темной передней кто-то сопровождал его, почти безмолвно; за оградой маэстро увидел светлую зелень лужайки, уступами поднимавшейся к вилле, трава расстилалась до самого подножия лестницы, похожей на серый каменный веер, который прекрасно гармонировал с тимпанами и колоннами дома.

Издалека, даже среди величественного безмолвия, вилла казалась маленькой и вычурной, и все же, приблизившись к первым ступеням, где трава словно застыла от прикосновения к камню, он поднял глаза и оробел перед головокружительной торжественностью колоннады.

Навстречу вышел сухопарый угрюмый слуга в черной, хорошо знакомой ливрее и пригласил его войти, взглядом отпустив прежнего его спутника. Тот, не говоря ни слова, легонько подтолкнул маэстро к первой ступеньке; после мягкой, влажной травы маэстро боялся ступить на жесткий холодный камень, но вопреки ожиданию обнаружил, что солнце напитало эту серую массу своим животворным теплом. Он медленно, не оглядываясь, начал подниматься; суровый, отрешенный лакей, его проводник, посоветовал не наклоняться вперед, а идти, соизмеряя шаг с неким строгим медленным ритмом.

Маэстро смотрел под ноги и краем глаза улавливал, что портик и колонны плывут ему навстречу, что он приближается к вершине лестницы, что тени все больше наступают на залитое солнцем пространство.

Когда молчаливый проводник остановился, поджидая его, маэстро понял, надо ускорить шаг, и тотчас же, как в детстве, задохнулся от волнения, сердце застучало с перебоями, на щеках выступил яркий румянец. Ему не хотелось, чтобы платье и аккуратный бант, стягивающий на затылке волосы, пришли в беспорядок. Он робко поправил одежду, стоя перед темным дубовым порталом, створки которого открылись изнутри. Лакей, такой же, как тот, что встретил у подножия лестницы, ввел его в мрачное помещение, сырое и гнетущее. Легкие строгие колонны исчезли, зал, куда он вступил, казался темным, бесформенным пространством, ибо глаза, привыкшие к свету, не различали контуров и напряженно искали хотя бы тусклый огонек, который пусть немного, но смягчит пронизывающий до костей холод.

Было ясно, что тонкий атласный костюм, шелковые чулки и легкие туфли не смогут защитить от вековой сырости, какой дышали стены. Он разглядел в каменной нише узенькое оконце, по существу щель, сквозь которую проглядывал косой луч, не достигавший пола. Инстинктивно он шагнул к полоске света, но в тот же миг раздался сухой удар палкой об пол, заставивший его испуганно отступить, — он и не заметил, что второй лакей держал в руках эбеновую палку, до странности грубую и без набалдашника. Маэстро предпочел бы услышать слово укора, а не этот резкий удар деревом по мрамору, однако, видимо, отсутствие голосов здесь, внутри, — непреложный закон, и, подчиняясь ему, он усилием воли подавил крик, подступивший к горлу. Но потока слез, хлынувшего из блестящих, полных животного ужаса глаз, сдержать не удалось. Никто из проводников не предупредил его об этой несправедливой строгости.

Он не смог бы определить, как долго ему пришлось ждать в полумраке передней, но чем больше проходило минут или часов, тем смиреннее он, как ни странно, становился: если первая минута казалась удручающе длинной, а первый час чудовищно холодным, то позже он привык к холоду, к этому месту, даже к безмолвию. Оцепенение равномерно растекалось по всему телу, он словно отупел, слезы отчаяния иссякли. Только во взгляде затаилась дикая, безудержная тоска. Лакей рядом с ним после того резкого удара тоже не подавал признаков жизни.

Итак, час пробил: во время ожидания взгляд маэстро ненароком упал на белую полированную дверь, которую он заметил не сразу. Маэстро долго смотрел на нее, инстинкт подсказывал, что путь лежит туда и это неизбежно.

Он направился к двери, уверенный, что на этот раз его не остановят, он чувствовал, что лакей, не шелохнувшись, следит за его движениями, ждет, не приходя на помощь, что он сам откроет дверь.

За дверью оказалась просторная, с высоким сияющим потолком зала, стены лучились белым светом, отражавшимся в бесконечной веренице зеркал; отыскать источник света было невозможно, но при всей своей яркости это белое свечение ласкало взор и не утомляло привыкшие к темноте глаза.

Маэстро медленно вошел, робко и опасливо ступил на белый блестящий пол, отражавший сияние зеркал. Устремив взгляд себе под ноги, он механически двигался вдоль линий стыка мраморных плит, словно по тропе, проложенной средь снежной целины. В зале были только две симметричные двери, как показалось маэстро, отделенные друг от друга беспредельным пространством. Никакой мебели, изящные кремовые портьеры, чуть заметные на фоне белых стен и сверкающих зеркальных бликов.

Он шел осторожно, в бездонной вышине потолка эхо повторяло скрип его туфель. Он направлялся на середину залы, и к робкой нерешительности первых шагов теперь примешивалось беспокойство — впереди новая, все более близкая цель. Ему было страшно взглянуть в зеркала на стенах, увидеть свое отражение, ведь он, аккуратно причесанный и одетый с иголочки, наверняка подурнел и утратил достойный вид за время долгого томительного ожидания в темноте.

Он провел рукой по глазам, торопливо стирая следы слез; его хрупкая, миниатюрная фигура ни в коем случае не должна выглядеть неряшливо, надо во что бы то ни стало сохранить так тщательно продуманную, преисполненную достоинства гармонию своего облика.

Сколь долгим и нескончаемым было ожидание в передней, столь несоразмерно стремительным оказался переход по зале; хотя он ступал медленными, короткими шажками (он как бы разыгрывал пантомиму, делая вид, будто с трудом удерживает равновесие на темных линиях стыка мраморных плит), дверь приближалась очень быстро. Она была меньше входной, с маленькой легкой ручкой; вблизи стало видно, что она совсем простая, без всяких украшений, из белой прочной древесины, скромная по сравнению с роскошной залой.

Он глубоко вздохнул. Черты преждевременной старости, проступившие в последнее время на его детском лице, исчезли. Дверная ручка подалась без усилия, какая удача, ведь все силы он сосредоточил на том, чтобы унять судорожное биение сердца и одышку.

Он открыл дверь и решительно посмотрел вперед.

Звонкий детский смех медленно поднялся к горлу, и все его существо невольно затрепетало, растворяясь в гармонии хрустальных отзвуков, которые словно бы полетели вспять через залу, через темную переднюю колоннаду, лестницу и вдребезги разбились о прутья ограды в глубине парка.

Говорят, маэстро скончался с первыми лучами нового дня, которого он уже не увидел, портьеры были наглухо задернуты. Впрочем, никто не знает точно, когда пробил его смертный час, — всю ночь он провел в одиночестве.

В конце XVII столетия в городке Схевенинген, что у самых ворот прекрасной Гааги, жил купец. Без малого сорока лет от роду, был он хорош собой, с крупными, благородными чертами лица — верный знак, что богатство прочное и нажито честно, — высокого роста, с гордой, но без надменности осанкой — все это на первых порах внушало робость, но очень скоро за внешней суровостью обнаруживалась благожелательная обходительность, особенно когда ему случалось вести беседу, а в этом искусстве он, конечно же, блистал. Беседа доставляла ему истинное наслаждение, мало того, он владел даром не утомлять собеседника; этот дар, проявлявшийся и в молодые годы, достиг своего расцвета именно теперь, когда он вступил в пору зрелости и жизнь, которая и прежде была весьма насыщена событиями и впечатлениями, сулила ему еще более яркое и плодотворное будущее.