Напишу, пожалуй, так, думал он: дорогая Мария-Ассунта, здоровье мое в порядке, чего и тебе желаю. У нас уже теплынь, почти лето, а у вас, видно, хорошая погода все никак не установится, по радио объявляют: туман да туман, да трубы небо коптят, но, как бы там ни было, коли захочешь с божьей помощью в отпуск приехать с Джанандреа, так я вас жду. Спасибо тебе за приглашение, и Джанандреа тоже спасибо, но решил я остаться здесь, ведь мы тут тридцать пять лет с мамой прожили, пока обвыклись, из деревни что в другой мир попали, ровно на Север, и то сказать, для нас так оно и было, а теперь уж я к здешним местам присох, сколько с ними связано, и потом, как мать померла, я уж вроде притерпелся один, по работе заскучаю — заняться есть чем, в саду повожусь, да еще живут у меня два приманных дрозда — какая-никакая, а компания, вот и решил, в большом городе мне делать нечего, останусь в этих четырех комнатах, отсюда и порт видать, а придет охота — сяду на паром, съезжу старых друзей навещу, в брисколу сыграем, на пароме-то часок-другой — и там, а на пароме я все равно что дома, тоскует ведь человек по местам, где свой век коротал, день за днем.

Он очистил апельсин, выронил корки в воду и, глядя, как они покачиваются в пенистой борозде, тянущейся среди синевы за кормой катера, подумал, что страница кончилась и он начинает вторую, чтобы сообщить, что уже скучает, вот тебе на, последний день ведь служит, а уж вздумал тосковать, да о чем — о жизни своей, прошедшей на этом катерке — туда-сюда, — ты поди и не помнишь, Мария-Ассунта, слишком мала была, мама все говорила: да вырастет когда наша девочка иль нет? — вставал я зимой еще затемно, поцелую тебя и на холод, шинелей теплых нам сроду не давали, попоны старые, крашенные в синий цвет, — вот тебе и мундир. Привыкаешь за столько лет, потому и говорю: ну что мне делать в большом городе, куда я себя дену в вашем доме в пять утра? В постели я валяться не привык, встаю в пять уже сорок лет, точно часы у меня внутри. И потом, ты ведь у нас ученая, а от ученья люди делаются другие, даже если выросли в той же семье, да и с мужем твоим о чем нам толковать, он по-своему мыслит, я — по-своему, и тут уж поладить нам трудно. Вы люди образованные, тот раз, что мы с матерью приезжали, как пришли после ужина ваши друзья, так я за целый вечер рта не открыл, говорить-то я могу только о том, что знаю, с чем в жизни приходилось дело иметь, а ты меня просила — насчет моей работы молчок. И потом, вот еще такое дело, ты небось подумаешь: спятил, старый, а Джанандреа — тому и вовсе будет потеха, да только не свыкнусь я никак с вашей мебелью, она у вас стеклянная, и я все на нее натыкаюсь, потому как не вижу ее. Ты пойми, ведь столько лет жил среди своей и вставал в пять, а в темноте на нее не натыкался.

Но эту страницу он мысленно — как и писал ее — скомкал и бросил в море, и она привиделась ему среди апельсиновых корок.

Я послал за вами, чтобы вы сняли с меня наручники, негромко сказал человек.

Рубашка на нем была расстегнута, глаза закрыты, как у спящего. Лицо желтоватое, хотя, возможно, это от шторки, спущенной на иллюминатор. Сколько ж ему лет — тридцать, тридцать пять? Может, и не старше Марии-Ассунты, в тюрьме быстро старятся. Да еще вон он какой — кожа да кости... Ему вдруг стало любопытно, захотелось спросить. Он снял фуражку, присел на противоположную койку. Человек открыл глаза и взглянул на него. Глаза были голубые, и от этого почему-то стало его жаль. Сколько вам лет? — спросил он. Обычно к заключенным на «вы» он не обращался — не от пренебрежения, а просто не привык. Но тут — может, оттого, что чувствовал себя уже отставным... Или потому, что этот был политический, а политические народ особый. Человек сел и долго молча смотрел на него большими ясными глазами. У него были светлые усики, взъерошенные волосы. Молодой, подумалось ему, моложе, чем выглядит. Прошу вас, снимите наручники, устало произнес человек. Я хочу написать письмо, и вообще у меня онемели руки. Акцент вроде северный, но различать этих, с Севера, он не умел. Может статься, из Пьемонта. Боитесь, убегу? Теперь в голосе послышалась насмешка. Не волнуйтесь, не убегу, не брошусь на вас, ничего такого не сделаю. У меня сил не хватит. Он прижал к животу руку и коротко улыбнулся, отчего на щеках его пролегли две глубокие борозды. И потом, это моя последняя поездка.

Оставшись без наручников, человек принялся шарить в маленьком полотняном мешочке. Достал расческу, ручку и желтую тетрадь. Если можно, я хотел бы побыть один, сказал он, при вас писать мне неловко. Буду очень признателен, если вы подождете снаружи. Боитесь — станьте у двери, обещаю не доставлять вам хлопот.

Дело себе в конце концов он найдет. Когда есть чем заняться, то и не так одиноко. Только надо, чтоб дело было стоящее — не одно удовольствие, а и доход хоть какой-нибудь, к примеру шиншиллы. Ведь о шиншиллах он, в общем-то, все знает. Один заключенный рассказывал: он на воле их разводил. Славные зверьки, только руки надо беречь. Выносливые, легко приживаются, дают потомство даже там, где мало света. Может, его кладовая как раз сгодится, если, конечно, соседи не будут против. Да они и не узнают, зачем непременно всем рассказывать? Вон жилец с первого этажа держит же в своей кладовке хомяков.

Облокотившись о парапет, он расстегнул ворот рубахи. Только девять утра, а уж вон как припекает. Первый по-настоящему летний день, отметил он про себя. И ему почудился запах выжженной земли, вспомнилось детство: тропинка среди опунций, позолоченный солнцем пейзаж, мальчонка, босиком идущий к дому, возле которого растет лимонное дерево. Он вынул второй апельсин, стал чистить. Вчера вечером купил их целый пакет. Цены еще бешеные, да решил уж себя побаловать. Он бросил корки в воду и отчетливо увидел берег. В морской синеве выделялись светлые потоки — фарватеры других судов. Он прикинул в уме. Тюремный фургончик уже стоит у пристани, на сдачу заключенного уйдет четверть часа, так что в полдень он будет уже в казарме — это ведь в двух шагах. Во внутреннем кармане он нащупал увольнительную. Если повезет застать капрала, в час он уже освободится. И в половине второго будет сидеть под увитым зеленью навесом ресторанчика на окраине порта. Сколько лет он ходит мимо, а так ни разу там и не поел. Но по пути всегда останавливался почитать меню, вывешенное на щите с нарисованной сверху серебристо-голубой меч-рыбой. Слегка засосало под ложечкой, но это навряд ли от голода. Он стал представлять себе различные блюда с той самой вывески. Сегодня у них качукко и краснобородки, решил он. И еще жареные кабачки, вот от чего бы он не отказался. А на десерт — македония[47], или нет, лучше вишни. И кофе. А потом попросит листок бумаги, конверт и примется за письмо: знаешь, Мария-Ассунта, когда есть чем заняться, то и не так одиноко, только надо, чтоб дело было стоящее — не одно удовольствие, а и доход хоть какой-нибудь. Словом, надумал я разводить шиншилл — славные зверьки, только руки надо беречь. Выносливые, легко приживаются, дают потомство даже там, где мало света. А в вашем доме это ведь никак невозможно, сама понимаешь, да нет, не из-за Джанандреа — его я очень уважаю, хоть и мыслим мы с ним по-разному, — а просто негде, тут у меня хоть кладовка в полуподвале, тоже, конечно, не бог весть что, но раз жилец с нижнего этажа держит в своей кладовке хомяков, то почему бы и мне не разводить шиншилл?

Услышав голос за спиной, он вздрогнул. Господин сержант, заключенный просит о вашем прибытии.

Конвоир был прыщавый верзила, слишком длинные руки неуклюже торчали из рукавов. Мундиром он явно тяготился, но выражаться старался сообразно полученным инструкциям. Мотивов арестант не уточнил, добавил он.