— Плохой мальчик, — сказала она, — ты мне не нравишься.

— Жаль, — ответил я, — я тебя обожаю!

Она что-то пробормотала себе под нос и вышла из палаты.

Я лежал лицом к окну и мог видеть со своей постели Ист-Ривер. Мимо проплывало суденышко — сероватое пятнышко на синем фоне. Мираж.

Кто-то постучал в дверь.

— Войдите!

Доктор Пол Рассел, держа руки в карманах, вернулся продолжить прерванный разговор.

— Тебе лучше сегодня утром?

— Да, доктор, гораздо легче.

— Температуры больше нет. Враг побежден.

— Побежденный враг — это опасно, — заметил я. — Он будет думать только о мщении.

Лицо врача стало серьезнее. Он вынул сигарету и предложил мне. Я отказался. Он закурил сам.

— Тебе все еще больно?

— Да.

— Это продлится еще несколько недель. Ты не боишься?

— Чего?

— Страдания.

— Нет, я не боюсь страдания.

Он посмотрел мне прямо в глаза. «Чего же ты все-таки боишься?»

Снова у меня возникло впечатление, будто он что-то от меня скрывает. Может, он действительно знает? Неужели я проговорился во сне, во время операции?

— Я не боюсь ничего, — ответил я, не опуская взгляд.

Наступило молчание.

Он подошел к окну и постоял там немного. «Вот оно, — подумал я, — человеческая спина: и река больше не существует. Рай — это когда ничего не возникает между глазом и деревом».

— У тебя здесь прекрасный вид, — сказал он, не оборачиваясь.

— Замечательный. Река похожа на меня — еле движется.

— Чистая иллюзия! Она спокойна только на поверхности. Опустись ниже, и ты увидишь, какая она неугомонная… — Он внезапно обернулся: «Между прочим, совсем, как ты».

«Что же он все-таки знает, — размышлял и, слегка обеспокоенный. — Он говорит так, будто ему что-то известно. Быть может, я выдал себя?»

— Каждый человек подобен реке, — сказал я, чтобы увести разговор в область отклоненных понятий. — Река течет к морю, которое никогда не наполняется. Смерть поглощает людей, но никогда не насыщается.

Он почти разочарованно махнул рукой: ладно, не хочешь говорить, юлишь, не важно — я подожду.

Он медленно двинулся к двери, потом остановился.

— Катлин просила тебе кое-что передать. Она придет навестить тебя во второй половине дня.

— Вы ее видели?

— Да, она приходила каждый день. Исключительно приятная девушка.

— Ис-клю-чи-тель-но.

Он стоял в дверном проеме. Его голос казался совсем близким. Видимо, дверь находилась почти рядом с моей постелью.

— Она любит тебя, — сказал он. Его голос стал твердым, настойчивым. — А ты? Ты любишь ее?

Он сделал ударение на «ты». Мое дыхание участилось. «Что же ему известно?» — мучительно спрашивал я себя.

— Конечно, — сказал я, стараясь выглядеть спокойным. — Конечно, я люблю ее.

Все замерло. Наступила полная тишина. В холле хриплый громкоговоритель объявил: «Доктор Браунштейн, к телефону… доктор Браунштейн, вас к телефону…» Отзвук другого мира. В комнате царило глубокое молчание.

— Ладно, — сказал доктор Рассел, — мне нужно идти. Увидимся вечером или завтра.

Другой кораблик скользил вдоль окна. Снаружи был воздух — острый, живой. Я подумал, что в этот самый миг люди ходят по улицам без галстуков, в рубашках с закатанными рукавами. Они читают, спорят, едят, пьют, останавливаются, чтобы пропустить машину, полюбоваться женщиной, поглазеть на витрины. Снаружи, в этот самый миг, люди ходят.

Незадолго до полудня явились несколько моих коллег. Они пришли все вместе, веселые, и старались, чтобы мне тоже было весело.

Они рассказали мне всякие сплетни: кто что делает, кто что говорит, кто кому изменил. Последнее слово, последнюю глупость, последний анекдот.

Потом разговор вернулся к несчастному случаю.

— Согласись, тебе повезло: ты мог погибнуть, — сказал один из них.

— Или лишиться ноги, — добавил другой.

— Или даже рассудка.

— Теперь ты разбогатеешь, — сказал Шандор, венгр, — меня самого однажды сбила машина. Я получил тысячу долларов от страховой компании. Тебе повезло, что это было такси. Такси всегда застрахованы на кучу денег. Увидишь, станешь богачом, счастливчик, мать твою…!

На мне живого места не было. Я не мог шевельнуться. Я был почти парализован. Но мне повезло, я буду богат. Я смогу путешествовать, посещать ночные клубы, содержать любовниц, буду блаженствовать: какая удача! Еще немного, и они скажут, что завидуют мне.

— Мне всегда говорили, что в Америке доллары валяются на дороге, — сказал я. — И вправду так: надо только хорошенько шмякнуться и собирать.

Они развеселились еще больше, и я хохотал вместе с ними. Раз или два заходила сиделка, приносила мне что-нибудь попить и тоже смеялась.

— А знаете, сегодня утром он даже бриться не хотел! — сообщила она им.

— Он богатый, — сказал Шандор. — Богачи могут себе позволить не бриться.

— Ой, шутник! — воскликнула сиделка, всплеснув руками.

— А про зеркало он вам не рассказывал?

— Нет! — закричали они хором — Расскажи нам про зеркало!

Она рассказала им, как я сегодня утром отказался посмотреться в зеркало.

— Богачи боятся зеркал, — сказал я. — Зеркалам не хватает уважения к тому, что блестит. Они слишком привыкли к блеску.

В комнате было жарко, даже жарче, чем в гипсе. Мои друзья взмокли. Сиделка утирала лоб тыльной стороной руки. Когда она вышла, Шандор подмигнул мне.

— Недурна, а?

— Да, вот это штучка! — добавил другой.

— Ну, ты здесь не соскучишься, можешь быть уверен!

— Да, я не соскучусь, — сказал я.

Они посидели со мной еще некоторое время, потом Шандор вспомнил, что на четыре часа назначена пресс-конференция.

— Правильно, мы и забыли.

Они ушли, спеша, унося свой смех в холл, на улицу, и, в конце концов, туда, где говорят, творится история — в здание ООН.

Было уже почти семь, когда появилась Катлин. Она выглядела бледнее, чем обычно, но казалась веселой и более многословной. Можно было подумать, что она переживает счастливейшие минуты своей жизни. Какой прекрасный вид! Гляди, река! И какая приятная палата! Такая большая, такая чистая! Ты выглядишь отлично!

«Чудеса, — подумал я. — Больничная палата, оказывается самое веселое место на свете. Все здесь становятся актерами, даже пациенты. Принимаешь новые позы, наносишь новый грим, радуешься новому счастью».

Катлин непрерывно говорила. Хотя она сама недолюбливала людей, болтающих ни о чем, именно это она сейчас и делала. Почему она опасается молчания? Я силился понять, и нервы мои напрягались все больше. Быть может, ей тоже что-то известно? Она вполне может что-то знать. Она была там, когда произошел несчастный случай. Она могла обернуться.

Я бы с удовольствием перевел разговор на эту тему, но не мог остановить поток ее красноречия. Она говорила без умолку. «Исак заменяет тебя в газете. Телефон в кабинете звонит без конца: куча народу интересуется, как твои дела. И, представляешь, даже этот — ну, как его? — ты знаешь кого я имею в виду, ну, толстый, на беременную похож, да знаешь ты его, который злится на тебя — даже он звонил. Исак говорил. Еще…»

В дверь постучали. Сиделка — новая, не та, что была утром, принесла мой обед. Это была пожилая женщина в очках, высокомерно-безразличная. Она предложила покормить меня.

— Не беспокойтесь, — сказала Катлин, — я это сделаю.

— Пожалуйста, как хотите.

Мне не хотелось есть. Катлин не отставала: немножко супу? Конечно, конечно, тебе надо. Ты потерял много сил. Ну, еще. Еще одну ложечку. Только одну. Еще одну, для меня. И еще одну. Чудесно. А теперь то, что осталось. Гляди-ка, кусочек мяса! О, какой аппетитный!

Я закрыл глаза и постарался не слушать. Ничего другого мне не оставалось. Внезапно мне захотелось закричать. Но я знал, что я этого не сделаю. В самом деле, какой смысл?

Катлин болтала и болтала.