— Пошли, — решила Катлин и потянула меня за руку. — Зеленый.

Мы начали переходить улицу. Катлин шла быстрее, чем я. Она находилась справа от меня, и лишь на несколько дюймов впереди. До братьев Карамазовых оставалось совсем немного, но я не увидел их в тот вечер.

Что я услышал раньше? Издевательский визг тормозов или пронзительный женский крик? Я уже не помню.

Когда я очнулся на долю секунды, я лежал посреди улицы, на спине. Тысячи голов склонялись надо мной, словно в потускневшем зеркале. Головы были повсюду. Справа, слева, сверху и даже внизу. Все походили одна на другую. В одинаковых, широко раскрытых глазах отражались страх и любопытство. Одинаковые губы шептали одни и те же непостижимые слова.

Пожилой человек, казалось что-то говорил мне. Наверное, чтобы я не шевелился. У него были коротко остриженные волосы и усы. Катлин лишилась своих чудесных черных волос, которыми она так гордилась. Ее искаженное лицо утратило черты юности. Глаза расширились, словно в преддверии смерти, и, что совсем уж невероятно, у Катлин выросли усы.

«Я сплю, — подумал я. — Это всего лишь сон, который я забуду, когда проснусь. Иначе, как я оказался здесь, на мостовой? Почему все эти люди собрались вокруг меня, как будто я умираю? И откуда вдруг у Катлин взялись усы?»

Звуки, доносившиеся со все: сторон, бились о завесу тумана и не могли проникнуть сквозь нее. Мне не удавалось уловить суть того, что говорилось вокруг. Я хотел сказать им чтобы они замолчали, так как я их не слышу. Я спал, а они бодрствовали. Но я не мог произнести ни звука. Я оглох и онемел ото сна.

В голове вертелось все одно и то же стихотворение Дилана Томаса о том, что «нельзя исчезнуть в темноте безгласно», а нужно «бунтовать, не дать огню угаснуть».

Закричать? Глухонемые не кричат. Робкие, безразличные, они безгласно исчезают во тьме. Они не кричат чтобы не дать огню угаснуть. Они не могут — их рты полны крови.

Бесполезно кричать, когда твой рот полон крови — люди видят кровь, но не слышат твой крик. Поэтому я молчал. К тому же мне снился летний вечер, хотя тело мое леденело. Жара изнуряла, лица, склонившиеся надо мною, были покрыты ютом, пот струился и падал каплями, одна за другой — в такт, а мне казалось, что я окоченел, что я умираю. Как можно закричать, чтобы прогнать сон? Как можно возопить, чтобы не дать огню угаснуть, взбунтоваться против жизни, которую сковывает холод, против уходящей из жил крови?

Только позже, гораздо позже, когда я уже был вне опасности, Катлин рассказала мне о том, как произошел несчастный случай.

Приближавшееся с левой стороны такси сшибло меня на большой скорости и проволокло несколько ярдов по земле. Катлин внезапно услышала скрежет тормозов и отчаянный женский крик.

Она едва успела обернуться, как толпа уже окружила меня. Сначала Катлин не поняла, что человек, лежащий под ногами у зевак, это я.

Потом, почти уверенная, что это я, она пробилась сквозь толпу и увидела меня, раздавленного болью, скорченного, с головой между колен.

А люди все говорили и говорили без умолку…

— Он мертв, — сказал один из них.

— Нет, гляди-ка, шевелится.

Через двадцать минут приехала карета «Скорой помощи», возвещая о себе воем сирены. Все это время я почти не подавал признаков жизни. Я не кричал, не стонал, не произносил ни слова.

В «Скорой» я несколько раз ненадолго приходил в сознание. В эти минуты я давал Катлин поразительно точные инструкции: я просил ее сообщить в редакцию, позвонить одному из моих друзей, чтобы он временно заменил меня, отменить различные встречи, внести плату за квартиру, оплатить счета за телефон и прачечную. Поручив вниманию Катлин последнюю из этих неотложных проблем, я закрыл глаза и не открывал их потом пять дней.

Катлин также рассказала мне, что первая больница, в которую меня привезла «Скорая», отказалась меня принять. Не было свободных палат, все койки заняты. По крайней мере, так ей сказала. Но Катлин думала, что это всего лишь предлог. Едва взглянув на меня, врачи решили, что я безнадежен. От умирающего лучше было поскорее избавиться.

«Скорая» поехала в Центральную нью-йоркскую больницу. Здесь, похоже, умирающих не боялись. Дежурный врач, спокойный, симпатичный парень, тут же занялся мною, пытаясь поставить диагноз.

— Итак, доктор? — спросила Катлин.

Каким-то чудом ей разрешили остаться в операционной, пока доктор Пол Рассел оказывал мне первую помощь.

— Для начала довольно скверно, — ответил молодой врач и пояснил профессиональным тонем: «Все кости с левой стороны тела переломаны, внутреннее кровоизлияние, сотрясение мозга. Насчет глаз пока не могу сказать, задеты они или нет. То же самое с мозгом. Будем надеяться, что мозг не пострадал».

Катлин старалась не заплакать.

— Что можно сделать, доктор?

— Молиться.

— Вы серьезно?

— Вполне серьезно.

Его голос был бесстрастен, как у старика. Посмотрев на Катлин, молодой врач спросил: «Кто вы ему? Жена?»

Будучи на грани истерики, Катлин лишь отрицательно покачала головой.

— Невеста?

— Нет, — прошептала она.

— Подруга?

— Да.

Смутившись на мгновение, он мягко спросил ее: «Вы любите его?»

— Да, — шепнула Катлин.

— Ну что ж, тогда мы можем не терять надежды. Любовь не менее сильна, чем молитва. Иногда даже более.

И тут Катлин разрыдалась.

Врачи ждали и совещались три дня и, наконец, решили, что стоит попытаться сделать операцию. В любом случае, терять мне было особо нечего. С другой стороны, если повезло, и все пойдет хорошо…

Операция длилась долго, больше пяти часов. Двум хирургам пришлось работать по очереди. Мой пульс снижался до опасной черты, я почти испустил дух. Применив переливание крови, инъекции и кислород, они вернули меня к жизни.

В конце концов, хирурги решили ограничиться операцией бедра. Лодыжка, ребра и другие мелкие переломы могли подождать. Жизненно важным пока что было остановить кровотечение, сшить порванные артерии и закрыть разрез.

Меня привезли обратно в палату, и два дня я висел на волоске между жизнью и смертью. Доктор Рассел, который преданно ухаживал за мной, по-прежнему мрачно смотрел на будущее. Температура держалась слишком высокая, и я терял чересчур много крови.

На пятый день я, наконец, пришел в сознание.

Никогда не забуду: я открыл глаза, и мне тут же пришлось их зажмурить — белизна палаты ослепила меня. Прошло несколько минут, прежде чем я снова смог открыть глаза и сориентироваться в пространстве и времени.

По обе стороны от моей постели со стен списали бутылки с плазмой. Я не мог пошевелить руками — две большие иглы были прикреплены к ним хирургической лентой. Все было наготове для экстренного переливания крови.

Я попробовал шевельнуть ногой — мое тело больше не повиновалось мне. Внезапно меня охватил страх, что я останусь парализованным. Я делал сверхчеловеческие усилия, чтобы закричать, позвать сиделку, врача, кого-нибудь, чтобы узнать правду. Но я был слишком слаб. Звуки застревали у меня в горле. «Может быть, я лишился и голоса», — подумал я.

Я чувствовал себя одиноким, покинутым. В глубине души я ощутил сожаление — лучше бы я умер.

Час спустя в палату вошел доктор Рассел и сказал мне, что я буду жить. Мне не ампутируют ноги. Я не могу шевелить ими, потому что они в гипсе, который покрывает все мое тело. Только голова, руки и пальцы ног виднелись снаружи.

— Ты вернулся издалека, — сказал молодой врач.

Я не отвечал. Я все еще сожалел, что вернулся издалека.

— Благодари Бога, — продолжал он.

Я взглянул на него пристальнее. Он сидел на краю моей койки, скрестив пальцы, и его глаза были полны искреннего любопытства.

— Как можно благодарить Бога? — спросил я.

Я всего лишь шептал, но я мог говорить. Это наполнило меня таким ликованием, что слезы навернулись на глаза. То, что я остался в живых, почти не трогало меня. Но осознав, что я по-прежнему могу говорить, я так разволновался, что не мог этого скрыть.