Но ничего из этого не вышло, и Гад был тем человеком, который заставил меня бросить мою первоначальную затею. Если я так и остался вопросительным знаком, то виновен в этом Гад.

Однажды вечером в мою дверь постучали. Я пошел открывать, недоумевая, кто бы это мог быть. У меня не было в Париже ни друзей, ни знакомых, и большую часть времени я проводил у себя в комнате, читая книжку или, прикрыв глаза руками, размышляя о прошлом.

— Я хочу поговорить с тобой.

В дверях стоял молодой человек, высокий и стройный. Его плащ придавал ему сходство не то с детективом, не то с авантюристом.

— Войдите, — сказал я после того, как он уже вошел.

Он не снял плаща. Молча он прошел к столу, взял оттуда несколько книг, полистал их и положил на место. Затем он повернулся ко мне.

— Я знаю, кто ты такой, — сказал он. — я все о тебе знаю.

У него было загорелое, выразительное лицо. Его волосы были встрепаны, одна прядь все время спадала на лоб. Твердый, почти жесткий рот оттенял доброту, внутреннюю силу и ум, которые светились в его глазах.

— Что ж, вам повезло, я сам почти ничего о себе не знаю.

На его губах возникла улыбка.

— Я пришел не для того, чтобы говорить с тобой о прошлом.

— Будущее меня мало интересует, — ответил я.

Он no-прежнему улыбался.

— Будущее? — спросил он. — Ты очень к нему привязан?

Мне стало неловко. Я не понимал его, суть его вопросов ускользала от меня. Что-то в нем меня раздражало, вероятно, то преимущество, которым он обладал предо мной. Ведь он знал, кто я, а мне даже не было известно, как его зовут. Он смотрел на меня, словно старый знакомый, и так выжидательно, что в какой-то миг мне показалось, что он ошибся и с кем-то меня путает, что он пришел совсем не ко мне.

— Кто вы? — спросил я. — Что вы хотите от меня?

— Я — Гад, — сказал он резким голосом, как Судто излагая некую каббалистическую сентенцию, которая содержит в себе ответ на любой вопрос. Он произнес: «Я Гад» с такой же интонацией, с какой Господь говорил: «Я есть сущий, который пребудет».

— Отлично, — сказал я, испытывая страх и любопытство. — Вас зовут Гад. Рад познакомиться. А теперь, когда вы представились, не могу ли я узнать цель вашего визита? Что вам нужно от меня?

Его пронзительные глаза, казалось, видели меня насквозь. Несколько секунд он сверлил меня своим всепроникающим взором, а затем сказал совершенно обыденным тоном:

— Я хочу, чтобы ты отдал мне свое будущее.

Воспитанный в хасидской традиции, я не раз слышал удивительные истории о Мешулахе[5], таинственном посланце судьбы, для которого нет ничего невозможного. Его голос заставляет человека трепетать, ибо послание, которое он несет, могущественнее, чем сам гонец, и тот, кому оно предназначено, едва ли в силах его выслушать. Кажется, что каждое слово этого послания исходит из абсолютного, бесконечного источника, его смысл устрашает и восхищает одновременно.

— Гад — это Мешулах, — подумал я. Не внешность его навела меня на такую мысль, но то, что и как он говорил.

— Кто вы? — снова спросил я в ужасе.

Что-то подсказывало мне, что в конце того пути, по которому мы пойдем вместе, я встречу другого человека, очень похожего на меня, и я его возненавижу.

— Я посланец, — сказал он.

Я почувствовал, что бледнею. Мое предчувствие было верным. Он был посланцем, человеком, посланным судьбой, и я ни в чем не мог отказать ему. Я должен был пожертвовать для него, даже надеждой, если он потребует.

— Вам нужно мое будущее? — спросил я. — Но зачем оно вам?

Он снова улыбнулся, но холодно и высокомерно, как человек, обладающий властью.

— Можешь себе представить, что в моих руках оно обернется сплошным воплем, — сказал он, и глаза его страшно сверкнули. — Вначале оно станет воплем отчаяния, потом воплем надежды. И, наконец, раздастся вопль торжества!

Я сел на кровать, уступив ему единственный в комнате стул, но он продолжал стоять. В хасидских легендах посланец всегда изображался стоящим как будто его тело должно служить связующей нитью между небесами и землей. Он стоял передо мной в своем плаще, казалось, он никогда не снимает его, и плащ стал неотъемлемой частью его тела. Голова его склонилась к правому плечу, глаза сверкали яростью. И он начал рассказывать мне о Движении.

Он непрерывно курил. Но даже зажигая новую сигарету, он продолжал искоса поглядывать на меня и не умолкал ни на минуту. Он говорил до рассвета, а я слушал его, разинув рот. Точно так же, словно ребенок, я слушал седого учителя, который открывал мне таинственный мир кабалы, где каждая мысль — это история, а каждая история, даже если она связана с жизнью духа, — подобна отблеску вечности.

В ту ночь Гад рассказал мне о Палестине и о давней мечте еврейского народа — возродить независимую родину, такую, где каждый человек чувствовал бы себя свободным. Он также поведал мне об отчаянной борьбе, которую Движение вело с англичанами.

— Британское правительство послало сто тысяч солдат, чтобы поддержать так называемый порядок. Нас в Движении не больше сотни, но мы внушаем им страх. Ты понимаешь, о чем я говорю? Мы заставляем англичан — да, англичан, — дрожать! — Казалось, его сверкающие темные глаза наводили страх на сто тысяч человек, одетых в военную форму.

Я впервые услышал рассказ, в котором евреи не были теми, кто должен бояться. До сих пор в моем представлении евреи скорее олицетворяли собой трепет истории, нежели тот ветер, который заставляет ее трепетать.

— Парашютисты, полицейские собаки, танки, самолеты, автоматы, палачи — все они боятся. Святая Земля превратилась для них в страну страха. Они не осмеливаются выходить на улицы по ночам, взглянуть в глаза девушке — ведь она может пальнуть им в брюхо, погладить ребенка по голове — а вдруг он швырнет в них ручную гранату. Они опасаются говорить и молчать. Они боятся.

Час за часом Гад рассказывал мне о голубых ночах Палестины, об их спокойной безмятежной красоте. «Ты выходишь вечером с женщиной, ты говоришь ей, что она прекрасна и что ты любишь ее — и двадцать столетий слушают твои слова. Но для англичан ночь лишена красоты. Для них каждая ночь раскрывается и захлопывается, как могила. Каждую ночь мрак поглощает двоих, троих, дюжину солдат, они исчезают навсегда».

Потом Гад рассказал о той роли, которая отводилась мне. Я должен был бросить все и уехать с ним, чтобы присоединиться к борьбе. Движение нуждалось в новых бойцах и подкреплениях. Ему требовались молодые люди, которые были бы готовы отдать свое будущее. Их общая жертва принесет свободу Израилю, иное грядущее Палестине.

Я никогда раньше не слышал ничего подобного. Мои родители не были сионистами. Для меня Сион был священным идеалом, мессианской надеждой, молитвой, биением сердца, но не местом на карте или политическим лозунгом, за который убивают и умирают.

Рассказы Гада совершенно ошеломили меня. Он казался мне принцем еврейской истории, легендарным посланцем судьбы, пришедшим разбудить мое воображение, сказать людям, для которых прошлое теперь стало религией: «Придите, придите! Будущее примет вас в свои объятья. Отныне вас больше не будут унижать, преследовать и даже жалеть. Вы перестанете быть пришельцами, узниками чужого времени и чужой страны. Придите, братья, придите!»

Гад умолк и подошел к окну, взглянуть на приближающийся рассвет. Тени растаяли, и бледный изможденный свет цвета стоячей воды проник в мою комнатушку.

— Я принимаю твое предложение, — сказал я.

Мои слова прозвучали так тихо, что Гад, казалось, не слышал. Он по-прежнему стоял у окна и, помолчав минуту, повернулся ко мне и сказал:

— Светает. В нашей стране рассвет совсем другой. Здесь он серый, а в Палестине алый, как пламя.

— Гад, я согласен, — повторил я.

— Я слышал, — сказал он с улыбкой, похожей на парижский рассвет. — Через три недели ты уедешь.

Осенний ветерок, задувавший в окно, заставил меня поежиться.