В это утро Света шла к остановке нога за ногу, а завидев трамвай, нарочно еще замедлила шаг. «Кому надо, дождется», — подумала она чужими, где–то вычитанными словами. Однако на остановке никого не было. «Починили «мерседес»”, — так объяснила себе Света отсутствие попутчицы. Другое объяснение не приходило ей в голову или, может быть, придя, не задерживалось там. Светина способность мыслить аналитически истощилась прошедшей ночью. Между тем настроение ее продолжало оставаться на том же, что и вчера, приятно–высоком градусе. Даже пятнадцать минут топтания на остановке бессильны были испортить его.

Трамвай пришел одновагонным. У метро его брали штурмом. Света, взяв на колени чужого ребенка (встать и уступить место она не могла при данной плотности колыхавшейся над ней толпы), скоротала дорогу в мыслях о быстротечности и невесомости времени, в котором жила она несколько поневоле, но если отвлечься от своего, а ребенок, всхрапнув, притихнет наконец, уткнувшись лбом в стекло, то жила не столь уж долго, чтобы жаловаться на перемены, которые для времени суть не что иное, как рефлекторные перемены позы для онемевшего тела: вынужденные сокращения мускулов рук, ног, шеи, а также лицевых, самых упрямых, мускулов.

Она не заметила, как опустел трамвай. Было уже светло. Оттепель, державшаяся неделю, сдалась, и великолепные мощные сосульки свисали с карнизов, угрожая безопасности пешеходов. Тротуары были залиты льдом. Дворники не успели или не пожелали сколоть его. Солнце невидимкой бродило за легкими тучами. Мороз набирал силу. Хотелось жить. Остро и опасливо хотелось жить в этом блещущем мире, не уточняя: «А долго ли?», не спросясь: «Кем?»

Света увидела Сережу и побежала ему наперерез, приветственно размахивая руками. Он поджидал ее, наклонив голову к плечу.

— Как дела? — поинтересовался Сережа, улыбнувшись в ответ на ее: «Вот хорошо, что я вас встретила!»

— Что с алмазом?

— Вы себе не представляете, Сереженька! Тут такие дела… Не знаю, что и делать. Вот хоть вы мне посоветуйте…

— Я — запросто! — сказал учитель физкультуры. — Все что угодно. Только спросите.

— Так вы думаете, вас заманивают в ловушку? — продолжил Сережа разговор, не законченный утром. — Вам с маком или с повидлом?..

Булочки в школьной столовой пекли вкусные, в отличие от всего прочего, чем, невзирая на качество, от души лакомилась Света, оголодавшая за неделю полного безденежья.

— Гуляем, Светлана Петровна! — хмуро веселился учитель физкультуры, покачиваясь на стуле.

Им только что выдали зарплату. Сережа опять платил за ее обед. Она согласилась, сердясь, только потому, что иначе он отказывался принимать от нее десятку в уплату недавнего долга. «Если так пойдет дальше, придется, увы, отменить обеды в столовой. Да, жаль — очень вкусно», — посетовала Света и выбрала булочку с маком.

— Я не думаю, а подозреваю. Зачем я ей сдалась: слишком интеллигентная и не слишком молодая?

(Учитель изобразил упрек всем выражением лица и энергичным движением кисти.)

— …В общем, не юная. Кстати, она ничего не сказала про возрастной ценз. Даже не спросила о возрасте. Правда, у меня детский голос… Вы заметили?

— Не сказал бы.

— Ну, хоть — интеллигентный?

— Есть немножко. А объявление вы написали без ошибок? Ах, да, я же читал…

— ???

— Полюбопытствовал вчера. Очень милое объявление. Сразу видно, что составлено честным человеком… Между прочим, его уже сорвали. У метро теперь следят за этим.

— При чем тут честность! Сорвали? И на моей остановке двух дней не провисело…

— Будете подклеивать?

— Но теперь–то… Вы не поняли, что ли, Сережа? Теперь–то зачем? Все, по–моему, ясно. Она клюнула.

— М–да–а. Воображение у вас, Светлана Петровна… Вам так не терпится избавиться от богатства, что у простого человека душа радуется глядеть.

С этими словами учитель поднялся, извинился и покинул Свету, оставшуюся доедать булочку с маком. Света немножко обиделась на него. Ей показалось, что он не верит ни одному ее слову. «Тоже и он мог позвонить другим голосом. Подучить сестру или любовницу. Есть у него любовница? Если есть, так скоро бросит его. Если только он не бросит нашу с ним глохнущую ниву народного образования. Еще пять таких совместных обедов, еще каких–нибудь десять булочек с маком, и от его зарплаты ничего не останется. Теперь что касается честности…»

………………….

— А что касается честности, — подмигнул учитель физкультуры, столкнувшись со Светой на площадке между вторым и третьим этажами (он гнал первоклассников вверх по лестнице прыжками на одной ножке, сам продвигаясь тем же манером — ловко и упруго, призывно отвернув голову назад к детям), — прижмитесь к стеночке, Светлана Петровна, заденут! По поводу честности я тоже давно ломаю голову… — Он почесал плешивую крепкую голову и снова подмигнул, но уже не Свете, а историку Самуилу Ароновичу, спускавшемуся в учительскую и тоже вынужденному «прижаться к стеночке», уступая дорогу армаде попарно скачущих, запыхавшихся детей, — и прихожу к выводу, что честность скоро должна опять подняться в цене. Вы согласны, Самуил Аронович?

— Без сомнения! — подтвердил историк. — Честные грамотные люди всегда были нужны России. А нынче тем паче!

Учитель физкультуры хлопнул в ладоши. Дети встали на обе ноги и помчались вверх короткой змейкой. Последний мальчик был без пары, он зазевался и отстал, продолжая прыгать на одной ножке. Света рассмеялась, глядя на него: «оторвавшийся хвостик». Мальчик поднял голову, перешел на бег, снял руку с перил и исчез из виду.

— Самуил Аронович, — попросила Светлана Петровна, — можно, я посижу у вас на уроке? У меня окно.

— Буду рад, Светочка, буду рад! Но поторопимся — звонят!

Случайно или намеренно, навсегда или на время, вынужденно или своей охотой, но с утра вторника второй недели третьей четверти учебного года Шубка пропала. Нельзя сказать, чтобы Света пожалела о ней: жалеть было не о чем, вернее, не о ком, но, повинуясь инерции своих мыслей, она нет–нет да и вспоминала о бывшей попутчице, имевшей в ее воображении хорошие шансы вступить во владение алмазом.

Алмаз покоился в круглом саркофаге на подзеркальнике. По утрам Света не забывала проверять его материальность или, обращаясь к иным категориям, подкреплять его материальность ежеутренней процедурой осмотра, не будь которой, он (как категория) немедленно провалился бы из мира предметной реальности в не менее реальный, но ощутимо менее предметный мир воспоминаний. Поначалу Света делала это неохотно, через силу (как бы выполняя данное кому–то обещание), но вскоре утренний досмотр пудреницы вошел у нее в привычку и, можно сказать, обратился в ритуал, приятный, как всякое богатое внутренним значением действие, своей до автоматизма доведенной четкостью.

Правой рукой подкрашивая губы в полумраке прихожей, левой Света откидывала крышку пудреницы, нащупывала свой камень и вслепую пересчитывала его маленькие теплые грани. Потом, спрятав помаду в сумку, она вынимала его почти невидимым и подставляла под слабый лучик электрического света, проникавший из ванной. Она крутила это прозрачное зернышко между пальцами и катала его на ладони. Она подкидывала и ловила этот блестящий шарик. Она, если он падал и закатывался под трюмо, выметала его веником вместе с чистым, вероятно от древности, мусором (вроде крапинок конфетти, ровесниц ее юности) и снова крутила у глаз, удивляясь, что к нему совсем не пристает пыль. Она отдаляла и приближала его. Она примеряла его на безымянный палец и пробовала на зуб. Наконец, она рисовала им на зеркале загадочные вензели и расходящиеся спирали. Она нарочно не прилагала большой силы, царапая стекло, как будто надеялась, что он сплохует хотя бы на этот раз и тем посеет в ее душе сомнение в своем существовании.

Но алмаз существовал. Насквозь просвечивая, дробя луч и скрещивая его осколки, падая на пол с тихим, но твердым стуком или беззвучно полосуя стекло, он заявлял о своей природе тем настойчивее, чем дольше забавлялась им его новая странная хозяйка. Столь странная, что, в десятый или даже в двадцатый раз выдохнув восхищенное «ах!», она с неизменной плебейской небрежностью роняла камень на дно дешевой, грубо раскрашенной пудреницы, вместо того чтобы поскорее подыскать достойный его несокрушимых, до нуля истонченных ребер бархат, настоящий бархат, а не этот голый и холодный, поддельный бархат тьмы, где суждено было ему отныне проводить долгие часы в ожидании утра.