Они были примерно одного роста и сложения. Говорили на одном языке. Молчали, не раскрывая ртов. Не сводили друг с друга глаз. Не сходили с места. Ни на сантиметр. И это продолжалось целую вечность. В зале шумели: публика заждалась финала.

Вот Дух поднял секиру над головой пригнувшегося Тищенко, а из–за кулис выглянули завуч и директор. Вот подошел безоружный палач и, хорошо помня роль, спросил у Царевны: «Прощен?» Таксист вошел в зал и удивленно уставился на сцену.

Зал затих.

— Нет! — сказала Царевна.

— Да! — сказала Фея.

Палач пожал плечами.

— Занавес! — закричали неслышно завуч и директор.

Палач с пианистом разбежались, взяли по веревке в руки и сомкнули полотнища занавеса за спиной неподвижной пары, застывшей на краю сцены. Зрители, помолчав, захлопали. Они не узнали актеров. Эти персонажи не были обозначены в списке действующих лиц. Исход их немой борьбы не тревожил почти никого из сидящих в зале. Может быть, одна лишь Прасковья Степановна волновалась и торопила конец, боясь, что вода в кастрюле, оставленной на плите в ее кабинете, уже закипела и сейчас зальет огонь… Да Самуил Аронович, задумавшись и чувствуя, как рассасывается, рассеивается тяжелая сырость в груди, и жалея невесть кого, осторожно поднял руку, подзывая, зовя его на выход, а пальцы поднятой руки шевелились и замирали от неуверенности в том, что жест приглашения отправлен хозяином от чистого сердца. Двое стояли на краю неподвижно и тесно, как склеившиеся картонные фигурки. Как будто их нечаянно криво–косо наклеил ребенок на бархатную основу занавеса. Фигурки были из разных коробок и не подходили друг к другу в этой игре. Одна была — длинноволосый индеец в черной футболке наизнанку, другая — мужик в меховой куртке с овчинным воротником. Его надо было соскрести, пока не присох окончательно. «Подите прочь», — сказал тот, что в футболке, опустил томагавк, поклонился и скрылся за занавесом. Одетый в овчину посмотрел на часы, ссутулился, спрыгнул в зал и пошел прочь, не глядя по сторонам. Ему лениво аплодировали. Проходя мимо старика и старушки, стоявших у двери, он ускорил шаг, но успел услышать:

— Куда же вы? А пельмени? Милости просим к нам на пельмени…

Старик засмеялся нервно. Он тоже засмеялся и, узнав таксиста, стоявшего в дверях с видом недоверчивым, но любезным, покровительственно потрепал его по плечу. Таксист спрятал в карман томик Шекспира, символически хлопнул в ладоши, заметив, как поползли в стороны полотнища театрального занавеса, и скрылся в коридоре, последовав за своим пассажиром. Таксист читал Шекспира в подлиннике. Он занимался на ускоренных курсах английского языка. Осенью таксист рассчитывал перебраться в Нью — Йорк. В общем, в Нью — Йорке у него все было схвачено. Можно было ехать хоть сейчас. Но язык следовало схватить тут. По сходной цене.

«Уж если ты разлюбишь, так теперь… весь мир со мной в раздоре», — прочитал он и захлопнул том. Ему не нравился этот сонет и этот слишком приблизительный его перевод: впрочем, он вообще не любил маршаковские переводы английской поэзии. Когда–то, сразу после аспирантуры (тема его диссертации, так и оставшейся незащищенной, касалась… впрочем, какая разница!), он сам для себя, «в стол», то есть без малейшей надежды на публикацию, переводил сонеты Шекспира. Те его переводы были невероятно небрежны, дики; они ломали классический ритм и, прочитанные вслух, создавали иллюзию, будто не слова, веские и емкие, перенесли текучую плавность английской речи на каменистую основу русской, а бурный, рвущийся из берегов поток односложных, элементарных — внеязыковых — смыслов гремит, преодолевая перекат, заглушая все прочие звуки на коротком отрезке узкого русла, имя которому было…

Любовь?

Те переводы — он был влюблен тогда, и он был нищ — где же они? Ах, да!.. Те переводы (если кто–нибудь замыслил бы повернуть реку вспять и обратить их, минуя источник) мог узнать, воскреснув, наверное, один Шекспир, несколько веков назад ударивший заступом в сухую почвенную корку, проломив ее и выпустив на волю этот неиссякаемый, вечно бунтующий ключ.

Он был влюблен и нищ. На цветы не хватало денег. Света сама сказала, попросила, увидев, как он, отвернувшись, покрывает скорописью пачку сигарет (они стояли на дачной платформе; он переводил каждую минуту, даже в те драгоценные, все наперечет, минуты, которые делил с ней, — он переводил на ходу, легко, как думал, — да, тогда он думал стихами, любая мысль его имела форму сонета). «Дай!» — попросила Света… Прочитала… Поцеловала его.

«Лучше цветов!» — сказала она. Он засыпал ее листками с переводами. Сонеты множились, как лепестки распускающейся розы, и он угорал один в багровом чаду этой растущей на его глазах красоты. Он нес и нес, сыпал и сыпал, и она не успевала выучивать их наизусть, и дразнила его, ловя на смешных описках, и сердилась, что он слишком торопится. Он приходил с охапкой новых переводов, садился рядом и клал листки к ней на колени. «Ну, попробуй! — робко начинала она, восхитившись опять. — Ведь есть же еще молодежные журналы! Хочешь, я пойду вместо тебя? Это не Шекспир, конечно, но это… Это просто какое–то чудо!» Он сдувал листки с ее колен и клал туда голову. Когда это было? С кем это было? Разве такое бывает?..

— Господи! — взмолился он. — Прошу тебя, сделай так, чтобы я ничего не понимал. Сделай это! Я не попрошу больше никогда. И я в тебя поверю — сразу, вот… Смотри!

Он открыл книгу с закрытыми глазами, наугад.

И снова этот сонет. Тот, что не дался ему десять лет назад. «Теперь, когда весь мир со мной в раздоре», — прочитал он и захлопнул том. Ничего не случилось. Она сжала руками его голову, приподняла и заглянула в глаза — как будто умоляюще? Или с упреком? Какой там был взгляд, какая улыбка, как долго длились ее наклон и осторожное, точное движение двух ладоней, скользнувших по полу, вмиг собравших в горсть белые листки и вернувших их на колени? Это — было?..

«Четырнадцать! — улыбнулась она, сосчитав. — Как раз на венок». — «Никогда не был так счастлив», — сказал он, зарывшись губами в ладони (бумага скрипела и кололась). «Что?» — спросила она.

«Что?» — «Не слышу!» — «Громче!» И потом, отложив стопку: «Тише, услышат…»

Игорь сунул в карман затрепанный том Маршака, невесть кем оставленный на скамейке Михайловского сада. С недавних пор он повадился сидеть тут в обеденный перерыв, предпочтя тощий бутерброд с пивом утомительным и слишком обильным обедам в компании коллег. Обеды оплачивала фирма, и многие русские сотрудники (из «старичков») уже пошучивали насчет неизбежной в скором времени смены гардероба, так «закормили» их патерналистски настроенные хозяева. Игорь тоже чувствовал, что начинает полнеть в талии, но это мало его беспокоило. С отъездом семьи он совсем махнул на себя рукой: ходил в старой куртке, перестал носить галстук, ленился менять рубашку и через день, а иногда забывал побриться. Последнее было слишком заметно, и он рисковал получить выговор от непосредственного начальства, если бы попался на глаза начальству высшего ранга. К счастью, весной Петербургский филиал компании находился в весьма подвешенном состоянии. Поползли слухи, будто там, в Калифорнии (или Джорджии, или Алабаме), ставится вопрос о сокращении численности здешнего персонала. И то сказать, работы русским переводчикам к весне почти не осталось. Мы фланировали по опустевшим коридорам аквариумоподобного (все углы проглядываются из кабинета Главного Администратора) офиса, сталкиваясь носами, как ленивые перекормленные рыбы, и обмениваясь папками с документами, каждая из которых побывала в руках каждого по меньшей мере…

Ну, точно! Эту папку Игорь не далее как вчера передал на доработку в параллельный отдел. Он хорошо помнил узел, которым завязал на ней тесемки: тройной, заломленный… Разумеется, там не удосужились даже развязать папку. Он занял свое место у окна, распутал узел, раскрыл папку, покосился на кабинет Администратора, вынул из кармана томик Маршака, положил его перед собой, заслонив картонным бортиком, нашел тот сонет и в мучительной неподвижности уставился на его первую строку… Потом, ступив шаг, на вторую.