— Только не скотчем! — крикнула Светлана Петровна. — Завяжите лентой!

Так он и сделал.

Прозвенел первый звонок. Актеры и режиссер помчались в зал. Светлана Петровна и Самуил Аронович задержались в учительской. Несмотря на хороший конец «Аленького цветочка», на душе у Светланы Петровны скребли кошки. Она боялась мистера Тищенко, не признаваясь в том себе самой. Поэтому, когда милый, умный Самуил Аронович спросил ее, а в чем же, собственно, заключалось то «неотложное дело», смысла которого не понял он, прислушиваясь к телефонному разговору, она подробно растолковала ему все, что знала и о чем поневоле догадалась по лицу девочки, ее попустительством (чего уж там!) убежавшей из дома.

— Дело в том…

— Дело в том, что им со Светой надо было сегодня явиться к пяти на собеседование в консульство. Опоздали, стало быть. Света сбежала. Молодец, девочка!

Светлана Петровна была сама бесшабашность. Или наивность. Самуилу Ароновичу не хотелось вдаваться в нюансы. Он–то хорошо знал, что такое собеседование в консульстве. Почти все родственники его проходили это проклятое собеседование. Он тоже проходил — десять лет назад, когда еще и консульства не было… Лида умерла как раз в тот год. Саша с семьей уехал. Аня с Женечкой и он остались. Не будь этой могилы, как знать… Собеседование… Вот оно что! Серьезная штука…

— В какое консульство? — спросил он.

— Американское. Светин отец живет в эмиграции три года. Теперь вот приехал за дочерью.

— М–да–а… Рядовой случай по нынешним временам… А что он так волнуется? Ну, перепишут их на следующую неделю…

— Что вы такое говорите, несчастный! Куда — перепишут? Это же чистилище! Или не знаете? Собеседование в консульстве! Вы только послушайте, как звучит: «Собеседование в консульстве».

— Да–да. Я знаю. Действительно чистилище. ОВиР…

— Органичнее ОВиРа. Естественный отбор. А в ОВиРе был — искусственный. Правда сказать, работали лучше. Мели чище. Ошибки были редки. Америке еще учиться и учиться.

— Научатся.

— Уверена. Ну, а пока учатся, мой Тищенко протащит ребенка через океан по подложному вызову.

— Зачем по подложному?

— Он нелегал.

— А–а–а… Так, наверное, в Америке ему не сладко? Уличная торговля или что–нибудь в этом роде? Не понимаю, зачем он тащит к себе дочь в таком случае. Здесь пока бесплатное образование и не такое уж плохое, смею заметить…

— Вы меня не убеждайте, Самуил Аронович, милый. Я сама не знаю, зачем ему Света. Нет, он не метет улицы. Девочка мне рассказывала. Там у него семья, американская. Возможно, его содержит жена. Возможно, ему тошно приходится. Требуется родная кровь.

— Так он женат в Америке? Как же вы сказали, что он нелегал?

— Гражданский брак, надо думать. Ведь он женат на Светиной матери. Подозреваю, что он и приехал сюда не столько за Светой, сколько за разводом. Да, можно не сомневаться: именно за разводом.

— Тогда нечего волноваться. Развод — долгая история. Сорок раз ваш Тищенко успеет побеседовать в консульстве.

— Если его разведут.

— Какие же препятствия?.. Господи, Светочка, мы с вами копаемся в чужом белье. Давайте сменим тему. Всякое в жизни бывает. Не торопитесь осудить ближнего.

Светлана Петровна помолчала раздумчиво, как бы что–то подсчитывая в уме: губы ее шевелились, и сказала в сторону, не взглянув на Самуила Ароновича:

— Он лжет. Он все время лгал, пока говорил. Мне кажется, он не любит дочь. Не знаю. Не наше дело, вы правы. Но только, Самуил Аронович, я вижу, что страдает ребенок. Света страдает. Я вижу. Понимаете? Она не хочет уезжать.

— Не хочет расставаться с матерью?

— Мать ее не пускала прежде, и Света рвалась уехать. И возможность была — в школьной группе, прошлым летом… Я тогда не учила Свету… Теперь, должно быть, мать согласна. Эх, лучше бы я с ней поговорила по телефону, а не с Тищенко… Постойте, да ведь она в больнице!.. Света говорила…

— Странные нынче матери. Не моргнув глазом, отдают детей за океан, к мачехам под крыло…

— Ну, не навек же! Очень может быть, Светина мать рассчитывает тоже перебраться в Америку. Дочь «зацепится», потом мать «перетащит». Есть еще бабка… Бабка за мамку, мамка за дочку…

— Дочка за папку… Не наше дело, Светочка.

— Не наше дело, Самуил Аронович… Но… Видите? Я… Вмешалась. Сама не знаю, как посмела. Я ведь никогда — в жизни — ничего не могла посметь, верите ли? Ах, Самуил Аронович, если б вы знали, как я никогда в жизни ничего не могла посметь, и тут — вдруг… Вы понимаете? Эта пьеса… Света так увлеклась…

Светлана Петровна отвернулась к окну. Приступ счастья, окрасивший ей щеки, прошел, и она была бледна как смерть.

— Я ужасно боюсь, что он явится сюда и сорвет нам спектакль. Ужасно боюсь. Пойдемте в зал, Самуил Аронович.

Света поправила прическу, посмотревшись в оконное стекло, и пошла к двери.

— Постойте! — удержал ее историк. — Успокойтесь сначала. На вас лица нет. Что вы, в самом деле! Подумаешь, какое событие — опоздали на собеседование! Побеседуют еще, набеседуются…

— Маленькая подробность. Они идут по звонку.

— В каком смысле? То есть я понимаю, разумеется, что положение шаткое, но чего опасается Тищенко более всего? Ему же не обязательно объявляться американским нелегалом. Кто проверит? Органы пока что, если я не пропустил последних новостей, работают не на Соединенные Штаты. Что такого, если нормальный русский отец отправляет к друзьям на каникулы обыкновенную русскую дочь…

— Тем не менее по звонку, и никак иначе. Не позднее пяти. Сколько на ваших часах, Самуил Аронович?

— Четверть шестого.

— Ну вот. Свершилось. Пойдемте в зал. Я абсолютно спокойна, честное слово!

— Вот и хорошо. В конце концов, вы ни в чем не можете упрекнуть себя. Девочка сама убежала. Она уже в том возрасте, когда выбирают.

— Как хорошо вы это сказали! А что касается моей вины… Между прочим, да будет вам известно, что это я послала Славу за Светой.

— Но вы же не знали!..

— Если бы знала… Знаете что! Хотите, я скажу вам первое за всю мою жизнь громкое слово?

— Если вам это поможет.

— Я ненавижу мистера Тищенко. Я готова выцарапать ему глаза. Я его ненавижу. Понимаете, Самуил Аронович? Вам знакома ненависть? Вы знаете, что это такое?

Самуил Аронович обеспокоился. В голосе этой милой усталой учительницы послышались истерические нотки. Он должен был прекратить разговор, зашедший в тупик. Но учительница не отрываясь, жадно смотрела ему в лицо. Надо было ответить ей. Самуил Аронович немножко задумался, потом взял ее за руку и, пожав (хотел поцеловать, но не решился), отпустил.

— Это забывается, душа моя. Поверьте мне. Я всего лишь старый русский еврей, не очень умный и слишком русский, но — поверьте мне! — ненависть забывается. Ее нет, в сущности, нашей ненависти. Она поддельна. Она не наша. Помнится одна любовь. Только любовь существует. Другого нет.

— Любви мало, милый, милый Самуил Аронович! — очень серьезно выговорила Света, кажется, забыв наконец о своем страхе перед Тищенко. — Любовь — это слишком ничтожно. Понимаете…

— Вы ошибаетесь, ангел мой. Любовь — все. Она жизнь. Пойдемте в зал, Светочка!

Он потянул ее за руку. Света пошла за ним, спотыкаясь. Жестокая грусть навалилась на нее непомерной ношей. Свете хотелось ответить Самуилу Ароновичу, возразить ему, ведь он был неправ, утешая ее, — о, она понимала, что он сказал так только потому, что хотел утешить ее, — на самом же деле все не так, все сложнее… «Нет, — прошептала Света тихо, чтобы никто не услышал. — Не может быть. Я не верю. Это было бы… Это было бы слишком несправедливо. Я б тогда просто умерла. Господи!»

Когда они вошли в зал, действие пьесы подходило к сцене братания. Дети играли отлично, только слишком кричали. Светлана Петровна и Самуил Аронович встали у двери и превратились в зрителей. «Переводить вам?» — спросила учительница английского. В голосе ее стояли слезы. Она никогда не могла без слез смотреть эту сцену: как Письман несется по кругу, задевая лица девочек тряпичным факелом, а Света приближается к ним издалека: медленно, шажок за шажком… поступью гордой, но осторожной — с оглядкой через плечо — на груду изломанных крыльев, под которой, обхватив руками безумную голову, спит поверженный, но еще не сдавшийся, бунтующий и опасный Демон — Дэвид, бескрылый Дух, единственный взрослый на всей этой квадратной планете, куда прикованы взгляды Вселенной, лишенной права говорить.