— Индейцам вы надрайте мордочки сырой морковью. Это полезно.

— Какой вы умный!

Света с чувством, близким к влюбленности, пожала Сережину руку у локтя. Увлеченный действием, учитель не заметил ласки. В эту минуту на сцене Дэвид — Дух, готовясь к смерти, неотрывно смотрел в зал через головы Мирового Синклита. На лице его застыла маска страдания. Руки, изображавшие крылья, медленно поднимались…

— To be or not to be², — вполголоса продекламировал Сережа. Света больно ущипнула его через свитер. На секунду в зале воцарилась гробовая тишина. Все ожидали казни поверженного Духа. Царевна взмахнула жезлом, и со сцены вразнобой, подпрыгивая и осыпаясь фальшью, понеслось детское альтовое «Аллилуйя», поддержанное еле слышным аккомпанементом рояля. Играл Письман. Петь ему не разрешили, так как у него не было слуха, а голос был слишком густым, гуще, чем у Дэвида Смита, который тоже безмолвствовал, стоя на коленях перед царским троном. Царевна, не говоря ни слова…

— Простит? — Сережа ткнул Светлану Петровну в бок с искренним азартом наконец–то побежденного зрителя. — Неужели простит?

— А-а! — торжествующе воскликнула Светлана Петровна. — Вот тут–то у нас самое интересное, Сереженька… Тут вам такой Станиславский, что куда там самому Немировичу — Данченко! Это последнее изобретение Дэвида. Понимаете, никто не знает, что решит Света, то есть Царевна. Никто: ни режиссер, ни один актер, ни я, ни тем более вы, зритель…

— А что же будет? Открытый финал?

— Нет! Свете дано право каждый раз решать, как она сочтет нужным, представьте…

— Ну и как же она решает, черт побери?

— Каждый раз по–новому. Вчера, например, пощадила, а сегодня… Сегодня кто ее знает? Тут такие пари, Сережа! Со ставками, превышающими пределы возможного. За исключением денежных… Ну, Светлана, давай!..

Дух пал ниц к ногам Царевны. Все замерло вокруг. Рояль грохотал басом. Царевна сошла с трона, протянула вперед жезл, коснулась им головы осужденного, улыбнулась и сказала:

— Прощен.

— Ура! — громко шепнула Света учителю. — Хороший конец! Вы как, Сережа, за хорошие концы или против?

— Я — как вы, Светочка… Но мне, честно, понравилось. Финал — выше критики…

— Да–да, именно финал, а без него все теряет смысл, хотя дети были бы довольны любым финалом. Они так влюблены в театр, и в Дэвида, и…

— Я подозреваю, Светлана Петровна, что вы сами влюблены в театр или в Дэвида…

— Точно! Я влюблена в него… без памяти, Сережа. Так я была влюблена только один раз в жизни!

— Ну? Это интересно… Когда?

— Дайте сосчитать… Да, тридцать лет назад… Двадцать восемь…

— Вам было…

— Достаточно лет, чтобы влюбиться… Но мне нужно на сцену, Сережа, вы извините… А с чулками — гениальная идея. В вас погиб костюмер… Только где ж нам взять столько чулок… Если сказать детям, они притащат новые, из семейного сундука… У меня столько не наберется…

— Спокойно, Светочка! Только попросите, и я — тридцать пар, любого размера…

— Да что вы? А откуда у вас?

— Как откуда? Вы что, не знаете? Вся школа знает…

— О чем?

— О моей коллекции…

— ??????

— Я фетишист, Светочка. Увы. Но вам со мной — повезло, не так ли?

Света смеялась тихонько, заливисто. От смеха ей трудно было проститься с учителем физкультуры. Как он всегда умел рассмешить ее! Она только махнула рукой, отпуская его, и отрицательно покачала головой на предложение проводить ее до трамвая. Она уж давно не ездила трамваем. До метро — не до ближайшей станции, а в центр — ее в последние недели февраля неизменно провожали Дэвид Смит (живший в коммуналке на Невском) и Света Тищенко, с которой Света начиная с января исподволь занималась английским языком, притянув к этому и Дэвида. Получасовой дороги через мост, Марсово поле и Михайловский сад хватало им на то, чтобы взахлеб, споря и почти ссорясь, обсудить подробности репетиции, подучить Дэвида новым русским выражениям, прочесть ему коротенькую лекцию познавательного характера и, наконец, если дело шло к пятнице, разработать маршрут экскурсии по городу или за его пределами — как того желалось Дэвиду. В конце этой легкой, короткой дороги ждало Свету крепкое рукопожатие ее молодого спутника и гордый, но подозрительный взгляд маленькой спутницы: девочка гордилась беседой, в которой принимала больше участия, нежели Светлана Петровна (предпочитавшая молчать, лишь изредка направляя разговор в сторону тем, интересных всем троим), и подозревала учителя в том, что он охотнее отправил бы ее, Свету Тищенко, на метро, а потом пошел бы провожать на обратный трамвай Мисс, а не ее, Свету Тищенко. Но Дэвид опять возвращался к репетиции и принимался поругивать свою приму (по–русски, что очень смешило ее), и она обижалась, для начала понарошку, а там и всерьез: ведь роль у нее была труднее всех из девочек, и он должен был понимать это, и он не смел угрожать ей, что передаст роль Семеновой — нет, конечно, он не посмеет, ему никогда не позволит Светлана Петровна…

…………………

— Прощайте! — помахали рукой Света, Дэвид и Света учителю физкультуры, расходясь с ним за квартал до моста. — Через три дня спектакль. Вы придете?

«Четвертый лишний, — подумал учитель. — И хоть бы третий, понимаешь! Третий себе — и третий…»

Пересчитав деньги, учитель поплевал на руки и направился в ближайшую галантерею выбирать чулки. Падал редкий, невесомый снег. Недавно кончился февраль, но весна не торопилась с обещаниями. Все вокруг было мглистым, сомнительным. Зима в Петербурге длилась семь месяцев. Она начиналась в октябре и продолжалась до апреля. К марту люди привыкали к ней и не скучали о лете. Ведь, положа руку на сердце, зима была для них самым беззаботным, самым веселым временем года.

Разговор в учительской в первый понедельник марта журчал, как весенний ручеек.

— А все–таки, несмотря ни на что, праздник есть праздник! — бодро закончила Валерия Викторовна какое–то не очень, судя по интонации, безрадостное сообщение.

— Да! Да! — поддержала ее вошедшая Светлана Петровна. — Замечательный праздник! Меня так умиляют мальчишки… Знаете, по–моему, мои в первый раз увлеклись этой идеей…

— Идеей чего? — переспросила Валерия Викторовна.

Валерия недолюбливала Свету и, кажется, немножко презирала, но свое раздражение, возникавшее всякий раз, как Света открывала рот (а в последнее время эта чудачка, странно, стала вдруг на удивление разговорчива в учительской), принимала за приступ нескромного любопытства, каковое, как человек воспитанный и незлой, всеми силами старалась не выказывать. Но иной раз не захочешь, а спросишь:

— Идеей театра, что ли? Как у вас, кстати, — успеваете? Почем билеты?

— Членам профсоюза — скидка! — бросил, входя, учитель физкультуры и подмигнул Свете.

Света неотрывно–мечтательно глядела на Валерию, по–видимому, додумывая мысль, которую ей не дали высказать. На Валерии была надета пушистая кофточка небесно–голубого цвета: огромная, мягкая, вздымающаяся на груди плавной выпуклостью, с белым вывязанным цветком у плеча… Как ткань небес… «Пушистых небес, ведь небо весной пушистое, — подумала Света. — Ранней весной… Не весной, а зимой, когда из голубой прогалины, как сегодня, вдруг посыплется что–то мелкое, сухонькое, пахучее, как нафталин…»

— Сегодня репетируем, Светлана Петровна? — спросил учитель физкультуры и тем вывел ее из задумчивости.

— Нет, хватит. Дети жутко устали. Смит их загонял совсем. Я его изолировала до завтрашнего дня.

Вошел Дэвид Смит и отвесил общий поклон. Это отвлекло внимание Валерии Викторовны от учителя физкультуры, за которым она придирчиво наблюдала, пока Света, положив ему на сгиб локтя волнующуюся, доверчивую руку, делилась с ним своими несложными мыслями. В гимназии почти не было мужчин–преподавателей. Учитель труда редко поднимался наверх из своего подвала. Самуил Аронович был старик. Кроме учителя физкультуры да вот этого иностранца с повадками хиппи, не на ком было остановить скучающий взгляд пожилой больной женщине из породы бескорыстных сводниц. Внешне Света чрезвычайно нравилась Валерии. Она от души желала ей счастья. Милая, несчастная… Дурочка… Какая–нибудь роковая связь, как всегда у нашей сестры… Нет, не клюет. И тот ест глазами, и этот, сопляк, так и ест со своего жирафьего роста… Ну, он нам не пара… Эх! Будь Самуил Аронович помоложе, да не еврей, да…