— Дэвид! — изумилась Света, заметив вошедшего юношу. — Вы же должны быть на экскурсии!
Учитель физкультуры покинул учительскую. Вошел Самуил Аронович. Света подергала Смита за рукав:
— Что случилось?
Дэвид виновато оправдывался. Он ночью вспомнил, что у трона Царевны спинка держится на одном гвозде. Потом он в воскресенье откопал одну интересную вещь. Борис ему посоветовал…
— Вот слушайте!
— Ничего не желаю слушать! Никаких изменений: ни в костюмах, ни в мизансценах. Лучшее — враг хорошего. Так и запишите. Это любимое выражение Станиславского. Борис вам подтвердит. Да! Вот — Самуил Аронович. Проконсультируйтесь у него!
Самуил Аронович в испуге замахал руками. В процессе постановки Дэвид Смит столько раз консультировался у него по вопросам русской истории (интересуясь более всего старинным русским костюмом, русскими обычаями и заодно уж русским менталитетом), что бедный историк под конец начал бегать от своего молодого коллеги, который так поднаторел в языке, что к марту мог уже обходиться без переводчика. Однако в данном случае вопрос был слишком сложен, и Света предложила свои услуги. Речь шла о русской косе, точнее, об уникальном способе плетения косы, описание которого Дэвид с помощью своего хозяина Бориса вычитал из романа Алексея Константиновича Толстого «Князь Серебряный».
Дэвид раскрыл роман на нужной странице и заставил Самуила Ароновича ознакомиться с технологией плетения. Света отговорилась хорошим знанием текста (она и вправду с детства помнила то красивое место в романе, где боярыня Елена плетет своей девушке тысячепрядную косу, и помнила также, что тогда, в шестнадцатом, умелом веке ушло у Елены на Пашенькин убор чуть не целое утро). Самуил Аронович внимательно прочитал сцену и похлопал Дэвида по плечу:
— Плетите!
Света укоризненно покачала головой. Самуил Аронович поступал жестоко по отношению к ней и, главное, к Свете Тищенко. «Ну, это мы еще посмотрим!» — возмутилась Света, однако порешила отложить спор до вечернего «прогона» (слово «прогон» не сходило у Смита с языка), которого, как ни крути, избежать не удавалось.
— Нет, он у вас настоящий фанатик! — воскликнула учительница труда, со жгучим интересом следившая за беседой. — На таких вот все и держится. А вам не нужна помощь? Пошить чего–нибудь, а? У меня в девятом три ученицы прекрасно шьют… Кстати, девятые безумно завидуют вашему седьмому «А». Девочки заглядываются на… — И старушка качнулась в сторону Дэвида Смита.
— Тише, Прасковья Степановна, — шепнула Света. — Он все понимает.
— Надо же, какой способный! А ведь ни словечка не знал, Светочка… Вот что значит возраст… Охо–хо… А о какой идее вы говорили? Что ваши мальчики увлеклись подарками девочкам к празднику? А девочки им дарили на двадцать третье февраля? Мне, знаете, дали пятый… Такие несмышленыши! Дерутся еще. Девочки бьют мальчиков — представляете?
— И правильно делают, — сказала Света, отсылая Дэвида. — Идите прибивать вашу спинку, Дэвид. Насчет спинки вы совершенно правы. Ну, а насчет косы мы поговорим после уроков. Да, вы будете проводить уроки? Раз уж заявились…
Но Дэвида простыл и след.
Перемена подходила к концу. Учительская пустела. Ушла Валерия, ушла Прасковья Степановна. Шестые у нее сегодня учились лепить пельмени. Прасковья Степановна придумала, что она увлечет девочек идеей угостить этими пельменями седьмой «А» после премьеры. До премьеры оставалось полтора дня.
«Всего полтора дня! — вслух ужаснулась Света. — Какое счастье, что я отделалась от синхронного перевода!»
(В учительской не осталось никого, кроме Самуила Ароновича.)
«Все же в существовании этого бессмысленного компьютерного класса есть смысл. Надо не забыть зайти к Ирине за распечатками. Сколько там, мы считали?.. Не донесу… Программки с текстом пьесы мы положим у входа в зал на двух столиках. Зрители разберут сами… Ах, как я устала! Поскорее бы все кончилось!»
— У вас окно, Светочка? — спросил из угла улыбающийся Самуил Аронович. — Что–то вы давно не посещали моих уроков. Театр вас совершенно полонил… Молодой человек чрезвычайно располагает к себе. Даже при моем с молоком матери всосанном страхе перед иностранцами я не в силах противиться его обаянию…
Света плохо понимала, о чем говорит ей Самуил Аронович. Какой–то страх, какое–то обаяние… Она действительно давно не сидела у него на уроке. Театральная страда «захлопывала» все ее окна… Зайти, что ли? Ну, что там у него?
— …В одиннадцатом любопытная лекция: русские религиозные философы. Сегодня буду говорить о Владимире Сергеевиче Соловьеве…
(«Соловьев… Кто такой?.. А–а–а, кажется, знаю. Нет, это не для меня, грешной. Сказать по чести, мой Синклит Мира в чем–то крупном опередил Соловьева. Соловьев, если не путаю, какой–то слишком уж русский. Это несовременно. Это старо и опасно. Вот мой Синклит… Однако что это Самуил Аронович взялся за философию? Тоже фанатик… Наверное, Прасковья Степановна от него без ума…»)
— Нет, не окно, Самуил Аронович. К сожалению. Сейчас пойду учить. Восьмой. Ужасный класс. Я их просто боюсь… Вся дрожу — видите?
— Вижу. Вы слишком из–за всего переживаете, Светочка. Будьте спокойнее. Проглотите лягушку.
— Как? — Света засмеялась.
— Лягушку. Обыкновенную холодную лягушку. Сначала вам будет не по себе, но немного погодя лягушка освоится… расположится с удобствами… Смотрите, — Самуил Аронович показал, как надо глотать лягушку.
Света еще посмеялась. Перед тем как открыть ей дверь (сам отступил на шаг и склонился в полупоклоне), Самуил Аронович спросил ее совершенно серьезно:
— А о какой идее вы шептались с Прасковьей Степановной? Я подслушал ненароком… Что–то о мальчиках и девочках…
Вопрос Самуила Ароновича вернул Свете мысль, с которой началось для нее утро понедельника. Она почувствовала благодарность к учителю. Не будь у нее восьмого, она с таким удовольствием пошла б к нему слушать про Владимира Соловьева и его вечную женственность! То есть не его, а его. То есть… Ах, как я устаю иногда! Вдруг, разом, как проваливаюсь в погреб с чердака, лечу, пробив пять этажей гнилого дома… Идея? Ну, что ж…
— Да, мои мальчики увлеклись идеей разделения рода человеческого на два пола… Понимаете?.. Это не половое созревание, они еще мальчики, им годок–другой еще быть мальчиками, и это так славно придумано природой, что мальчики созревают позже девочек, но в виде идеи они этой весной все поняли, как надо. Понимаете, Самуил Аронович?
— Звонок, Светочка! Бегите! Мы заболтались с вами. Дай вам Бог. Кончайте вы скорее с вашим Пятым Интернационалом и отдохните. На вас лица нет от усталости. И помните: вы желанный гость на моих уроках…
Света убежала от него по коридору. Он глядел ей вслед. Света бежала легонько, притворяясь, что быстро идет, чуть припадая на левую ногу. Массивный каблук на левой туфельке шатался. Она бежала вдоль стены и на бегу мимолетно касалась ее рукой, как будто считала шаги. Вот она завернула за угол, споткнулась, покачнулась… удержалась… скрылась из глаз…
Самуил Аронович приложил руку к сердцу и стал медленно подниматься к себе на третий этаж. Его мучила одышка. Самуил Аронович был старик. Он вдовел десятый год. В воскресенье он гулял на свадьбе своей единственной внучки и там перебрал. Самуилу Ароновичу было тяжело и печально. После свадьбы, не позднее чем в мае, молодые покидали Россию и уезжали на жительство в Германию. Самуил Аронович оставался один в большой трехкомнатной квартире в южных новостройках города. Половина его учительских заработков должна была уйти на оплату этой ненужной квартиры. Иногда он чувствовал старость так остро, что ему хотелось умереть. Как сейчас, когда, проводив взглядом молодую, странно юную учительницу английского языка, он, с трудом справляясь с дыханием, поднимался к себе. Он сильно опаздывал и сердился на свои ленивые легкие и непроворные ноги. «Придется скомкать начало, — спешил Самуил Аронович. — Ничего. Как там у него? Истина — добро — красота. О красоте пока скажу вскользь… Только в связи с добром. А истина? Истина, она отложится сама».
