В промежутках между поцелуями Инга выглядела совершенно счастливой. Ей подарили самовар, и она умчалась, хлопнув на прощание дверью. Тут только вспомнила Света, о чем ей надо было поговорить с Ингой. Но было поздно. Завтра свадьба, послезавтра — самолет.

«Good luck»¹³, — шепнула Света, забывая об Инге.

Ей поручили вымыть бокалы. У нее было «окно». Физкультурник помог собрать посуду. «Все–таки сколько я вам должна?» — опять приступила к нему Света. «Да бросьте, — сказал физкультурник. — Я вам сто таких букетов подарю. Только попросите». — «Серьезно?» — удивилась Света. «Насколько это возможно», — без улыбки ответил физкультурник.

Ответ понравился ей. Она вспомнила про потерянный кошелек.

«Лучше одолжите мне денег до зарплаты», — кокетливо взглянув на учителя поверх бокала, предложила она. «С удовольствием», — обрадовался он и полез за бумажником.

Прозвенел звонок. Света понесла посуду к раковине. Физкультурник, хлопая в ладоши, побежал по коридору, собирая в строй первоклассников. Начальные классы занимались физкультурой в рекреации второго этажа. В старших классах зимой физкультура была отменена, так как спортивный зал второй год ремонтировался. Света жалела учителя физкультуры. Он организовал теннисную секцию, но не смог пробить корт. Он вел шахматный кружок, но занятия кружка посещали только Ростислав Письман и еще один мальчик из третьего класса. Силы были неравны. Споласкивая бокалы, Света слушала, как физкультурник громко считает шаги первоклассников: «Раз–два–три-четыре! А теперь — змейкой, по коридору, и обратно, на носочках, на пяточках, на полной ступне…»

«Недолго он тут поработает, — размышляла Света. — Такой молодой, энергичный! Детей любит. Не мне чета. Не чета мне…»

— Вам на кольцо? — спросил ее учитель физкультуры на школьном крыльце. — Я провожу.

Красный «Москвич» с настежь распахнутой дверцей ждал у поворота. Увядшие розы лежали, рассыпавшись, на переднем сиденье. У багажника, вытирая руки тряпьем…

— Отлично, — сказала Света и взяла учителя под руку. — Какая метель!

Метель, как всегда, разыгралась нешуточная.

Такое бывало с ними и раньше. Так было несколько раз. Они расставались — на неделю, на месяц, на год, — когда тяжело, с болью и обидой в душе, а когда легко, беззаботно и ласково, простив себе обманувшее прошлое, уверенные во всесилии будущего, в котором они должны были двигаться врозь.

С первых мгновений разлуки Игорь переставал помнить ее лицо. Вернее сказать, он помнил ее лицо исключительно, помнил его как отсутствующее отныне в мире, где у всех женщин, встречавшихся ему, были другие, не ее лица, так что в первые недели после расставания эти женщины казались ему похожими друг на друга, неразличимыми, как дочери–близнецы некой сверхъестественно плодовитой матери, одной из двух, а третьей не существовало.

Если разлука длилась долго, он привыкал к темному пятну, заместившему Свету в его памяти. Заново, будто недавно прозревший, он учился различать черты женских лиц, приблизившихся к нему. Он выбирал лица меланхолические и флегматичные; спокойные, вялые лица, почти не умеющие улыбаться. Он приглядывался к женщинам, чьи улыбки были резки и коротки, как просветы на небе в метельном феврале, как любовные свидания старика, как приказы, посылающие на смерть. У него никогда не получалось не помнить ее улыбки.

В одну из таких разлук Игорь женился.

В другую он тяжело заболел и, выйдя из госпиталя, где провалялся зиму, — опухший, раздувшийся от неумеренных доз гормональных препаратов, поставивших его на ноги, — вдруг запил, завел двух любовниц (молоденькую и постарше, и каждая знала, скрывая свое знание от него, о том, что является дублем), перестал жить с женой (женщиной–ровесницей, отдававшей все запасы тепла, сохраненные ей несчастным браком, болезненному мальчику, сыну Игоря), задумался о разводе, но скоро отмел эту мысль, так как жена, не требуя многого (в отличие от любовниц), в чем–то скрашивала его жизнь, терявшую вкус и цвет в тот самый день, как они расставались со Светой.

Разлуки… Игорь потерял им счет, но помнил каждую — не памятью сознания, а той памятью, какой обладает наше детство, способное по запаху вспомнить себя на пороге старости, даже смерти, — даже по блику, отброшенному на стену стеклом открывающегося окна, способен умирающий узнать час и миг своего младенчества, когда, еще не умея говорить и понимать, он понял сам и улыбнулся гордо, что вот это, блеснувшее издалека и разлетевшееся по стене бесшумной погремушкой световых пятен, есть солнце и жизнь, пусть щекочет и плавит щеку, пусть зажмуривает глаза и обманывает призрачной пляской… «Дай! — улыбнется умирающий, забывший, не живший. — Дай!..»

И шарит рука по шершавой стене, и вспоминает, и помнит…

Разлука. Вечная. Навсегда.

Существовало нечто в каждой из разлук, пережитых ими (какое–то плотное ядро в вязкой мякоти недель и месяцев, видимое ясно, как виноградная косточка, если ягоду рассматривать на свет), — нечто случайное и вместе с тем неизбежное, некий подвижный, на них отрабатываемый закон, по которому рано или поздно они опять сходились на перекрестках города и лицо Светы, дрогнув, возвращалось на место, легко заполняя пустоту, сбереженную для него. Брызгал сок, виноградная сладость таяла на языке, проглатывалась косточка, и они забывали причину, склонившую их к разлуке, забывали и случай, сведший их в неизбежном настоящем; они не помнили, кто из них сделал тот первый, уверенный шаг из толпы, двумя встречными потоками текущей по проспекту, — шаг на невидимую, почти несуществующую тропинку посредине тротуара, на границе потоков, совершенно безлюдную, — шаг, после которого оставалось совершить немногое: взяться за руки и уходить.

Как–то года через два после их первой встречи и месяца через два после первого разрыва (бесповоротного, как казалось им) Игорь поднимался бегом по лестнице эскалатора, левой рукой отмечая каждый свой шаг на ползущем бортике. Света спускалась навстречу по смежной лестнице, как он, считая шаги мимолетными прикосновениями пальцев к резине. Он узнал ее по руке и остановился, бросив взгляд через плечо. Она пошла медленнее, помешкала, отступила в правый, неподвижный ряд, давая дорогу бегущим, оглянулась и улыбнулась искательно как–то, но весело, даже шутливо, и сердце его, стучавшее рывками, через силу, успокоилось мгновенно, словно маятник сбившихся с ходу часов, остановленный объятием ладони, и пошло стучать дальше, двигая время ритмично и легко, радостно и свободно, точно, — так как рука, прежде чем толкнуть его, установила стрелки на правильных цифрах.

Он выскочил из павильона метро, выбрал несколько светлых роз с прозрачными лепестками и влажными длинными стеблями (он исколол себе руки, выбирая, но только отмахнулся, когда продавец предложил завернуть цветы в газету), схватил такси и встретил ее на выходе с эскалатора.

Молча вытянул он ее за рукав из толпы и заглянул, хмурясь, в улыбающиеся глаза…

И долго, целую минуту, стояли они в тупичке меж стеклянных дверей, передавая букет из рук в руки, вспоминая слова, дорогие обоим, но не произнося их. Долго — пока она не взяла его за руку.

Розы роняли лепестки на асфальт. Они не дожили до утра. Утром Света собрала осыпавшийся цвет и разложила на солнечном подоконнике.

«Будем пить чай, — сказала она. — Зимой. Желтые розы долго не стоят. Когда мы увидимся?»

«Когда мы увидимся?» — спрашивала она, держа шпильки в зубах, отвернувшись от зеркала.

«Когда мы увидимся?» — взглядывая на календарь наручных часов, раздумывал он и набирал ее номер.

«Когда мы увидимся?» — хором спросили они друг друга на платформе Московского вокзала, покинув вагон, домчавший их так преступно быстро сюда, на север, — из приморского игрушечного городка, где они не успели, как ни старались, устать друг от друга…

«Я позвоню…»

«Прости, я не могу, болеет мама…»