В любой, самой бедной, семье…

Во времена Светиного детства все семьи в Ленинграде были одинаково бедны и одинаково богаты.

Летом Света скучала, слоняясь по двору вокруг газона, цветущего шиповником. Кукла Вера, переодетая от скуки мальчиком и остриженная, валялась у пня, устремив в небо поблекшие, не закрывающиеся от старости глаза. Света запихивала мальчика Веру в колючий куст и шла на канал стучать палкой по решетке набережной — развлечение, принимавшее у нее подчас форму мании, понятной, быть может, лишь тому, кто так же, как Света, провел детство в старом городе. Такой сверстник и земляк, «дитя центра», искушенное во всех запретных удовольствиях одиноких летних игр, помнит и посейчас тот особый тембр, с которым отзывается разогретый солнцем чугун на резкое прикосновение легкого, но прочного дерева.

Чугунная решетка издавала печальные вздохи, если Света плелась вдоль нее, лениво цепляя палкой за прутья, и гремела настырно–весело, если она бежала со всех ног, ровно ведя палку, а то и две (звук тогда выходил из–под палок сложный, сбивчивый и каждый раз новый). Днем на набережной было пусто. Вода в канале мягко колыхалась, баюкая тополиный пух. Наскучив игрой, Света бросала палки в воду и возвращалась во двор.

Однажды, в последнее лето перед переездом на новую квартиру, Света познакомилась на канале с девочкой из соседнего дома. Это была очень больная девочка, такая больная, что прохожие отводили глаза, проходя мимо нее. Света тоже отвела глаза, вдруг налетев на девочку со своими палками и чуть не сбив ее с ног. С девочкой были бабушка и собака, которая залаяла на Свету, но не тронула.

— Не бойся! — сказала больная девочка, ласково посмотрев на Свету. — Он не укусит.

Света и не боялась. Она с пяти лет мечтала о собаке, а этот пес был лучший из всех, какие когда–либо встречались ей. Он был большой, лохматый и черный.

— Это ньюфаундленд? — спросила она девочку. — Как зовут?

— Волк, — ответила девочка и качнулась от Светы к бабушке, с тревогой наблюдавшей за разговором, — но он очень добрый. А меня зовут Вероника. А тебя?

— Света, — тихо сказала Света и покраснела, потому что не знала, о чем говорить ей дальше с этой ужасно больной девочкой. — Ньюфаундленды все добрые…

— Пойдем, Верочка!

Бабушка потянула девочку за руку, собаку — за поводок.

— До свидания! — крикнула Верочка, обернувшись, и помахала рукой.

Но прощальный жест, такой обычный, не получился у нее, как и ожидала Света, тоже махнувшая рукой с палкой, быстро и странно. Руки девочки, и головка, и шея, и узенькие плечи — все ее члены, за исключением, может быть, одних ног, цепко хватающих землю при ходьбе, находились в непрерывном разнонаправленном хаотичном движении, как будто девочка была не человеком, а пластмассовой игрушкой–ходунком, вроде маленького трубочиста на барабане, которого подарили Свете давным–давно и с которым она редко играла, потому что ему не было пары и скучной казалась ей затея устроить театр из одного артиста. Нужно было давить на дно барабана, и тогда несложный механизм из ниток и пружины заставлял трубочиста скакать и паясничать, а если дно приближалось к его арене вплотную, он падал и превращался в груду останков, которые опять оживали, стоило отпустить палец. Девочка уходила от Светы, держась за бабушку правой рукой, а левая рука ее летала вокруг и все хотела сделать что–нибудь простое, незамысловатое, что так легко было сделать Свете, и бабушке, и кому угодно. То она наклонялась погладить собаку, но рука, не достав до загривка пса на вершок, взлетала к голове. То она поправляла косу, но коса вырывалась и падала на спину, и рука, махнув у виска, опускалась в карман. Карман не мог удержать руки, она опять вырывалась, порхала, сжималась, и разжималась, и гладила собаку, и поправляла косу…

Света смотрела вслед удаляющейся девочке, и у нее щипало в носу. Вот им навстречу попался мужчина с портфелем. Он отвел глаза и ускорил шаг. Верочка помахала ему рукой как знакомому, и у нее почти получилось, но рука сорвалась, сломалась и опять тянулась погладить собаку. Света вдруг поняла — так точно поняла, как если бы она сама стала этой Верочкой, — что девочка придумывает нарочно своей руке разные полезные движения, чтобы казаться такой, как все. Только все редко гладят собак, и поправляют косу, и прячут руку в карман, а Верочка — часто, потому что ей так, наверное, нравится.

«И кому какое дело, — разозлившись, подумала Света, когда мужчина с портфелем обернулся поглядеть им вслед. — И ничего особенного! И только нужно научиться делать все это помедленнее. Она и научится. Она недавно заболела и только начала поправляться…»

Больше в тот день Света не вспоминала о девочке. И потом долго не ходила гулять на канал, все сидела во дворе, мучая куклу и обрывая цветы шиповника. Свете до того случая еще не приходилось испытывать жалость к кому–либо, помимо героев книг, страницы которых были закапаны слезами нескольких поколений читателей детской районной библиотеки, где была она записана. А жалеть кого–нибудь в жизни Свете было незачем. Она была счастливым ребенком послевоенной поры. Ей предстояло жить и радоваться. Она не умела плакать по–настоящему. Жалость жестока. Не дай Бог заболеть жалостью в зрелые годы, не получив прививки в детстве. Не дай Бог устоять перед жалостью, не упасть, словно груда обломков, когда палец прижмет дно барабана к крышке, а потом отпустит, и человечек на ниточках восстанет и замрет по стойке «смирно», глядя перед собой бесстрашными бусинками глаз.

— Память — то, чем нельзя поделиться.

Когда Света опять пришла на канал, она вспомнила о девочке и поняла, что боится встретить ее. Но Верочка с бабушкой не появлялись, и Света возобновила свои музыкальные бега вдоль ограды. Бегать было гораздо скучнее, чем прежде, но Света заставила себя пробегать до обеда и после обеда вернулась и бегала, а потом ходила до самого вечера, поглядывая на противоположную сторону улицы и мешая прохожим, которых вечером много шло по набережной. И еще два дня Света бегала и ходила, барабаня палками, поглядывая на прохожих, пока наконец не увидела Верочку с бабушкой. На этот раз собаки с ними не было. Они приближались к Свете по противоположной стороне улицы. Верочка часто–часто взмахивала руками и вертела головкой, и издали казалось, что она оживленно жестикулирует, рассказывая бабушке занимательную историю. Света подхватила палки и побежала прочь от Верочки, громко стуча. Добежав до моста, она зло, со всей силы стукнула палкой по каменной тумбе, так, что палка сломалась. Света бросила палку, развернулась и помчалась обратно, навстречу Верочке, которая весело смотрела ей прямо в лицо и махала рукой, узнавая. Приблизившись, Света перешла на шаг и поздоровалась первая.

— Здравствуй! — сказала Верочка. — А мы были на даче. Ты тоже была на даче?

— Нет, — ответила Света. — Я тут была. А где Волк?

— Он остался на даче. Ему там лучше.

Когда Верочка говорила, руки у нее двигались медленнее, и она всегда улыбалась. «Наверное, чтобы не дрожало лицо», — догадалась Света и тоже стала улыбаться.

— Вы куда? — спросила она, как старая подружка.

— Просто гуляем, — радостно ответила Верочка. Бабушка молчала и смотрела в сторону. — До церкви и обратно. Хочешь с нами?

— Хочу, — сказала Света через силу, и они пошли втроем, разговаривая.

— У тебя есть кукла? — спросила Верочка и, потянувшись к сумке, болтавшейся в руках у бабушки, сказала: — Дай!

Бабушка молча вытащила немецкую куклу — новую, больше, чем у Светы, — и подала ее, но не внучке, а Свете, и Света сразу поняла, что Верочка не удержит куклу, и перехватила ее так, чтобы она повернулась лицом к Верочке. Поговорили о куклах. Света сбегала за своей и, пока бежала, ужасно радовалась, что кукла у нее старая, испорченная, гораздо хуже и некрасивее Верочкиной.