Всем им стало жалко и страшно. Таксист прочитал: «Теперь, когда весь мир со мной в раздоре», ничего не понял и перевернул страницу. Тищенко застонал.

Вдруг он почувствовал себя на свободе. Клещи на его шее разжались, руки опустились. Противники его изменили выражения лиц с непреклонных на приветливо–изумленные. Надежда вернулась к Тищенко. Она вышла из комнаты, расположенной напротив зала, с надписью на двери, гласившей: «Кабинет домоводства». Была она маленькой кругленькой старушкой, и в намерения ее, совершенно очевидно, входило открыть перед Тищенко запертую дверь театра, потому что она подошла и подергала дверь, а потом с добродушным удивлением оглянулась на присутствующих.

— Еще не конец? — спросила старушка. — А я уже воду поставила… Светочка! Почему вы тут? Самуил Аронович! Вы все–таки пришли… Как я рада! Сразу после спектакля пожалуйте к нам на пельмени… Вы помните, Светочка? Откройте мне дверь. Я хоть финал посмотрю. Столько раз видела все на репетиции, но не устаю восхищаться постановкой.

Старушка ждала, положив пальцы на ручку двери. Тищенко ухмыльнулся.

— Познакомьтесь, Прасковья Степановна! — хлопотливо сказала Света, поворотив старушку к Тищенко. — Семен Семенович Пуп… Тищенко, Светин отец.

— Очень, очень приятно! — обрадовалась старушка. — Ваша дочь — истинный талант. Говорю вам как профессионал…

— Вы актриса, Прасковья Степановна? — удивился Самуил Аронович, довольный, что неприятная ситуация, кажется, разрешилась и Тищенко смирился с тем, что опоздает на собеседование и не увезет дочь в Америку (иначе с чего бы ему так широко улыбаться Прасковье Степановне?).

Польщенная вопросом, Прасковья Степановна пояснила:

— Бывшая! Увы, я бывшая актриса. Двадцать лет играла в Народном театре при Клубе железнодорожников. Маленькие роли, конечно. Но… однажды я заменяла леди Макбет в последнем акте одноименной пьесы Шекспира…

— Самый трудный акт… — вставила Света.

— Да… С актрисой случился обморок, и меня выпустили на сцену… Однако пойдемте в зал!

Тищенко протянул руку за ключом. Он еще мог успеть. Было без десяти минут шесть. Из–за дверей послышалось детское альтовое «Аллилуйя».

— Наконец–то! — вскрикнула Света и обратилась скороговоркой к старушке, вручив ей ключ, но удерживая ее руку в своей во все время, что говорила: — Прасковья Степановна! Не в службу, а в дружбу: выручите нас! Тут такая проблема… Семену Семеновичу срочно нужно вызвать дочь со сцены. Он не может ждать до конца спектакля. Осталось буквально десять минут… Роль Светы — без слов… Вы ее, конечно, не замените, но… У вас большой опыт… Сейчас вы пройдете на сцену вместе с Семеном Семеновичем, взойдете… Там, помните, Царевна восседает на троне?.. Вы подойдете к трону и скажете…

— Господь с вами! Что я скажу? Я не говорю по–английски!

— Ничего–ничего, можно по–русски… Скажете, значит: «Я-а — Фея Радости, Царевна! Отдай мне жезл! Настал мой черед…» Понятно? Другого выхода нет… Иначе придется сорвать спектакль…

«С ума сошла», — подумал Самуил Аронович и засмеялся, как будто сам сошел с ума. О том же подумал и Тищенко, но не испугался, а обрадовался. Света продолжала, показывая на него:

— А потом скажете: «Вот твой отец. Он приехал издалека за тобой. Иди с ним». Света все поймет и… У вас есть в кабинете какая–нибудь розовая тряпка? Мы вам быстро сейчас соорудим костюм…

Прасковья Степановна в смущении замахала руками и умоляюще посмотрела на отца Светы Тищенко:

— Извините, пожалуйста! Я не могу… Давно не играла… Вы уж сами… А тряпку я дам, у меня есть две старые занавески…

— Сам, сам! — грубо засмеялся Тищенко, взявшись за ключ. — Я понял. «Я твой отец, приехал издалека…» И так далее… Все будет о’кей…

— Если только Дэвид Смит не свернет тебе шею, — устало перебила его Света. — Принесите занавески, Прасковья Степановна. Придется идти мне. Я так и знала, что этим кончится.

— Давайте я пойду, — незаметно шепнул ей учитель физкультуры, пожимая руку. — Скажу там, что я этот, как его… Князь Серебряный…

«Милый Сережа!» — подумала Света и погладила его по руке. Ее бил озноб. Она чувствовала, как каждая следующая секунда ее жизни становится вдесятеро длиннее предыдущей, как будто бутон раскрывался, раскручивая лепестки со скоростью, приданной жизни страшным искусством замедленной съемки. Или так, как если бы время было вывернуто наизнанку. Прасковья Степановна вынесла две линялые розовые занавески. Света повязала одну на плечи Тищенко («Отлично, Пупок! — сказала она ему. — Ты похож на Василь Иваныча в лучах заката. Не волнуйся, успеешь!»), а второй обернулась сама. Занавеска была широкой и закрыла ее всю: одни каблуки видны были да брошка у горла.

Она распахнула двери и зажгла задний свет. Хор споткнулся, но она помахала рукой: «Продолжайте!» — и под звуки возобновившегося гимна пошла по проходу к сцене. За ней, не отставая, оттаптывая ей подол, волочившийся по полу, двигался Тищенко. Зрители оглядывались и радостно шумели. Хор пел. Дэвид Смит выглянул из–за кулис. Света послала ему воздушный поцелуй и прогнала жестом. «Ему еще рано», — вспомнила она. Царевна вскочила с трона и в ужасе посмотрела на Свету. Света с Тищенкой поднялись на сцену. «Спокойно! — шепнула Света актерам. — Маленькие изменения. Все, кроме Царевны, продолжают. Царевна, как только я скажу: «Иди», уходит… с отцом… Это ее отец, такие дела… Ну!»

И Света перешла на английский.

— Я — Фея Радости! — пропела она. — Царевна, друг сердешный! Вот твой отец. Отдай мне жезл и ступай с ним. Ты сделала все, что могла, — спасибо тебе. Иди!

— Я не хочу, — сказала Царевна, не взглянув на отца. — Не поеду!

— Поезжай, девочка, — велела Фея. — Он увезет тебя на другую планету. Там вся земля заросла розами, а по рекам течет не вода, а жидкое серебро.

— Я не хочу! — сказала Царевна по–русски и топнула ногой. — Пусть он уйдет!

Тищенко схватил Царевну за руку и потащил со сцены. Зрители заволновались. Мало кто из них знал английский язык, а в тексте пьесы, который держали они на коленях, следя за действием, осталось непроизнесенным всего одно слово, заключенное в круглые скобки, — «Прощен!». Зрители не понимали, что происходит. Не понимали взрослые. Не понимали дети. Не понимали актеры и Прасковья Степановна, которую Самуил Аронович усадил с краешку у прохода, а сам встал рядом и почему–то закрыл глаза. Ему сдавило грудь, как перед приступом астмы, но то была не астма, а просто он тоже не понимал, что происходит.

На сцене шла жестокая борьба за жезл. Или — за руку Царевны? Тищенко не отпускал ее руку, а пианист в клетчатой рваной юбочке, оставивший свой рояль (хор замолк, но Фея Радости приказала: «Пойте!», и дети снова затянули гимн), маленький кудрявый пианист подскочил к нему сзади, сдернул плащ с его плеч, накинул, как мешок, ему на голову и тем ослепил. Тищенко, который, несмотря на то что время было вывернуто наизнанку, опоздал бесповоротно, не захотел признать поражение. С легкостью освободился он от плаща, свалил пианиста с ног и, пока тот поднимался, потирая колено, а Фея Радости стояла, в каком–то столбняке ужаса глядя на происходящее, опять схватил дочь за руку и потащил к спуску. Хор все тянул «Аллилуйю», фальшивя. Зрители загудели. Директор с завучем поднялись из первого ряда и направились за кулисы.

Последняя сцена «Победившего мира» начиналась появлением палача, вооруженного секирой и волочащего за собой по полу распластанного, обессиленного Духа. Этот палач отчего–то заставлял себя ждать.

— Где палач? — спросила Фея у пианиста.

Мальчик шмыгнул носом и отвернулся.

— Где Дэвид? — взмолилась Фея.

Ответом ей было молчание.

— Дух всесильный! — закричала она тогда что было мочи. — Явись! Казни не будет!

И он явился. Он шел на своих ногах. Он был один, без палача. В руках он сжимал картонную секиру. Поискав глазами Царевну, Дух приказал хору замолчать, в один прыжок преодолел пространство, отделяющее его от Тищенко, опустил руку ему на плечо и с силой потряс. Встряхнувшись, Тищенко выпустил руку дочери. Царевна отбежала к трону, схватилась за жезл и уткнулась лицом в грудь Феи. Тищенко вырвал плечо, повернулся спиной к публике и бросился за Царевной. Дух Мщения преградил ему путь.