Их было двое на дешевой турбазе в захолустном местечке, излюбленном обрусевшими украинцами из близлежащих областей. Две тени северного города, немыслимого тут иначе как призрак и существующего лишь силою их воображения, их молчаливой памяти, их долгого уже одиночества и хронической усталости, сказывающейся в неумении сдружиться с соседями по комнатам–клетушкам, лишенным окон, но снабженным (каждая) стеклянной дверью. Жарким днем эти двери распахивались во всю ширь, и в проеме вывешивались мокрые простыни в надежде на минутную прохладу. Влага испарялась за четверть часа, и Света опять окунала простыню в бочку, расплескивая воду, и слегка отжимала, и тянулась руками к веревке… Игорь видел это, стоя на своем крылечке, пять дверей разделяло их, влажные простыни тяжело свисали, высохшие хлопали на ветру, срывались, уносились прочь… Светина соседка все дни проводила на пляже, а Света больше не могла видеть моря: серого, мелкого, теплого… шепчущего… блещущего расплавленным серебром.

…………………….

— Ваша простыня, — сказал Игорь, перешагнув порог комнаты. Света спала, руки ее шевелились у ног, не касаясь кожи. Он повесил простыню на спинку кровати и вышел. «Спасибо», — подумала Света, открыв глаза. Она улыбалась. Жара спадала. Звонили к ужину. Соседка Маша кинула, не входя, сумку на кровать и убежала. Сегодня заканчивалась ее смена. А у Светы была впереди неделя. Она постелила простыню, белую, ветхую от нескончаемых пыток водой, солнцем и ветром, заправила края под матрас и разгладила складки. Потом, поколебавшись, достала полотенце, сорвала простыню, положила полотенце на матрас и снова застелила постель, подоткнув кругом. На ужин в тот день были обещаны пирожные. Света облизнула губы и побежала босиком по сухой лужайке к фанерному шатру, звучавшему алюминиевым звоном. Часы показывали четверть восьмого. Скоро, совсем скоро пришла ночь, о которой одной лишь помнила теперь Света, проводя пальцем по хрустальным подвескам ночника, бросавшего неправильные блики на потолок комнаты, где смерть, молодость и усталость медленно двигались в качающемся кругу, в лабиринтах света, затмевающего память о жизни, кончившейся вдруг, бесповоротно и скучно, как трехнедельная смена курортного отдыха, как праздничный ужин за случайным столом, как кончится когда–нибудь и эта минута ожидания.

— Сережа, — спросила Света, — вы любите танцевать?

— Иногда, — сказал учитель физкультуры. — Еще вина?

— Немножко, — кивнула Света и посмотрела ему в глаза сквозь хрустальную линзу бокала.

Ей было нехорошо, но все прошло, когда заиграла музыка.

«А помнить нужно так, как слушаешь музыку», — думала Света, слушая музыку, перемешанную с шепотом, щекочущим щеку и ухо.

Волосы рассыпались и мешали. Надо было поднять руки и сколоть их, но руки не поднимались.

«Зачем я все думаю? — продолжала Света, досадуя на себя. — О чем я думаю?»

Она чуть отстранилась и сделала то, что хотела: подняла руки и сколола волосы на затылке. Но учитель, не перестававший шептать, капризно поймал ее руку и вернул на прежнее место. И шпильку он, мягко негодуя, вынул, и волосы растрепал, и левой рукой прижал Свету к себе, а правой потянулся к ночнику.

«Я думаю о музыке», — вспомнила Света, но она уже не думала о музыке, а только старалась удержаться в том состоянии покорности и решимости, которое владело ею этим вечером и которое, как догадывалась она (с трудом удерживаясь от смеха при взгляде на себя со стороны), не продлится долго. Она вздохнула и попробовала представить все таким, каким не бывает ничто, а потерпев неудачу, она попыталась стать такой, какой она никогда не могла быть, какой она никому не могла быть нужна, даже себе, и учителю тоже… смешной, обаятельный человек… поменьше думать… да… никому не нужна такой, а — собой?..

Она постаралась разобрать слова шепота, согревавшего ей шею то с правой, то с левой стороны, уловила вопросительную интонацию, звучавшую в нем, согласно погладила Сережу по щеке и остановила пластинку, раздражавшую ее уже несколько минут. «Я сама, — сказала она, тем прекращая горячительный шепот, опасно смешивший ее. — Одну минутку».

Если б можно было так помнить, как слушаешь музыку! Жить так, разумеется, нельзя, но, может быть, хоть помнить? Тогда воспоминания были бы счастьем, и болью, и мерилом, и нескончаемы были бы они, и принадлежали бы не только мне, которая знает эту пластинку наизусть, такт за тактом, ноту за нотой, но все равно пятнадцать минут ее звучания, та скрипичная жалоба в начале, и тот наступающий марш, где рояль шумит, как тысяча барабанов, и восход трубы в финале, расширяющийся и мерцающий в своей сердцевине, это как будто кровь пульсирует в выздоравливающем теле!

…Света смотрела на алое пятно крови, волнистое, с темной каймой по кромке, по форме напоминающее собой крыло бабочки, и испытывала чувство, также подобное полету новорожденной бабочки, слепо порхающей над развалинами куколки, о которой уж и не вспомнить, а как темно, безвыходно и томительно было ждать там, спеленутой по рукам и ногам, не зная, когда, почему и будет ли, не обман ли то, что должно произойти, если верить пульсу крови, бившему долго, но вот все кончилось, как и должно кончаться, нет никаких других путей, кроме этого, порхающего, слепого, беспамятного и… короткого, может быть, очень короткого!

«Боюсь, нам не успеть дослушать пластинку…» — подумала Света. Сердце приятно постукивало, поднимаясь.

Заметив, что дверь ванной не заперта, она задвинула шпингалет, пустила воду сильной струей, быстро оделась и присела на край ванны, лихорадочно соображая, что бы ей такое придумать — сию минуту, со всей возможной находчивостью.

«Тьфу ты, как нехорошо», — ругнула себя Света, услышав приближающиеся шаги по коридору, а потом — тихий стук в дверь, а потом мужской голос, охрипший от долгого шепота:

— Светочка, что с вами?

Ей стало так нестерпимо смешно, что пришлось зажать рот рукой. Дверь задергалась. Шпингалет заерзал, один винт выпал и покатился по полу.

«Господи!» — лениво взмолилась Света, отдуваясь после приступа истерического веселья, сметавшего все на своем пути, даже мысли, все до одной, без исключения.

— Что случилось? — прокричал тревожный человеческий голос над самым ее ухом.

Шпингалет валялся на полу. Света в ужасе посмотрела на учителя физкультуры. Лоб его был покрыт каплями пота, губы дрожали, а в руке он держал плоский столовый нож.

— Ми–и–зе–ри, — промычала Света, зажимая обеими руками смеющийся рот. — Настоящая Мизери.

Сладкая тошнота подступила к горлу и дала выход смеху вместе со всем, что накопилось внутри нее и не могло больше быть сдерживаемо. Шаг к раковине оказался слишком длинен. С извиняющейся, кривящейся жалобой улыбкой Света встретила руки учителя и потеряла сознание.

— Осетрина… — весело пожаловалась Света. — Не первой свежести.

Она сидела в кресле, в прихожей, внимательно наблюдая через полуоткрытую дверь ванной за тем, как двигаются лопатки на голой спине учителя физкультуры. Тот мыл руки, ожесточенно скребя их щеткой. «Художественная гимнастика», — вспомнила Света и поскорее нахмурилась, опасаясь истерики. Хмурясь, ей легче было жалеть и виниться. Жалеть не себя и винить себя — что может быть надежнее этой вечной формулы спокойствия!

— Наденьте халат, коричневый, у зеркала, — заботливо посоветовала Света.

Сережа взглянул на новенький мужской халат, висевший плечом к плечу с белым женским, потрепанным, и презрительно дернул усом. Света отметила, что усы у него гораздо темнее и пышнее шевелюры, и контраст этот представился ей яркой чертой мужской привлекательности гостя. Она чуть–чуть не произнесла комплимента, просившегося на язык, но вовремя спохватилась и болезненно кашлянула, отвечая на прохладный вопрос о здоровье.

— Вам получше?

«Давненько я не была такой бодрой, — хихикала Света внутри себя. — Вот спасибо так спасибо! Как он мил, с этим его ножом и босиком… Тьфу ты, пропасть!»