— Извините меня, — протянула Света басом.

Настроение ее было столь лучезарным, что учитель физкультуры, избегавший глядеть на нее (он уже вытер руки и теперь прикручивал шпингалет, используя в качестве отвертки столовый нож), казался лучшим из всех людей, какие когда–либо попадались ей в жизни:

— Осторожнее, не порежьтесь!

— Уже, — буркнул Сережа. — Мне уйти или остаться?

— Куда ж вы пойдете ночью?.. Поставьте чайник, Сереженька. Вы не представляете себе, как я вам благодарна!

— Тогда выходите за меня замуж, Светочка, — глядя на свой кулак, глухо проговорил он и встал рядом.

Света охнула от неожиданности и тоже посмотрела на кулак. Костяшки пальцев были разбиты в кровь. Света провела рукой по ссадинам, кулак раскрылся, рванулась кисть…

— Вы что–то сказали? — переспросила Света, отдергивая руку.

— Да. И, по–моему, в первый раз в жизни. Сам не ожидал. Вам лучше?

— Мне прекрасно, Сережа! Пойдемте пить чай. А потом я вам постелю. Ведь вам к первому уроку, кажется? Ну вот, надо спать. Вы храпите во сне?

— По желанию заказчиков.

— Умоляю, храпите погромче! Тем самым вы отомстите за меня соседу. Он не дает мне жить своим храпом. И днем, и ночью я слышу его через стену. Страшный соня! Храпите, Сережа, во все лопатки! Жизнь прекрасна…

— Светочка, — сказал Сережа, увидев, что она стелет ему постель на тахте. — Вы, надеюсь, не считаете меня насильником? Ложитесь и спите спокойно. Вам тоже к первому уроку. Соседа я придушу. А пока пойду еще чайку… У меня норма — восемь стаканов. Как вы славно зевнули! Черт, когда вы улыбаетесь, хочется плакать. Кстати, к нашему разговору, — за чаем они обсуждали американский кинематограф, — роман Апдайка «Давай поженимся» удачно экранизирован. Я серьезно.

— Не нужно серьезно.

Света отошла к окну. Ночь не была морозной. Спящие вороны гроздьями облепили ветви высокой березы, чуть покачивающейся в сонном оцепенении.

— Спите. Я лягу тут. — Света махнула рукой в сторону маминой кровати. — Попозже. Простите, Сережа. И храпите погромче, понятно?

— Понятно, — ответил учитель. — Мы еще увидимся?

— А то как же! — улыбнулась Света. — Мы будем видеться… каждый день!

Ей предстояла бессонная ночь. Было слишком поздно принимать снотворное. Тоска подступила к сердцу. Света дождалась, пока захрапит учитель, и легла не раздевшись на кровать матери, узкую, как две сложенные вместе руки.

— Выбирай, — сказал Игорь. — И не обращай внимания на цены.

Она и не собиралась смотреть на цены. Прошло время, когда Света, как большинство женщин ее поколения, проживших жизнь в условиях прочной стабильности, с несколько преувеличенным, но, в общем, вполне серьезным ужасом считала нули на ценниках товаров, которыми завалены были прилавки магазинов: и новых, блистающих зеркалами и привозным хрусталем, и старых, знакомых с детства, тех, куда мать посылала, давая рубль «на молоко и хлеб», а сдачу разрешала оставить себе (так маленькая Света за год накопила денег на первый свой велосипед); прошло то время, когда инфляция представлялась ей придуманным нарочно фокусом, чем–то вроде игры, предложенной скучающими властями скучающему же населению; прошло и то, по–настоящему страшное время, когда понятно стало, что игра эта затеяна не просто так, но с умыслом, а разгадывать, чей он, против кого направлен и каковы ставки, было некогда, потому что умирала мама, Света год не знала других магазинов, кроме универсама во дворе их дома да аптек, где нули на ценниках тоже росли, как опухоль, но рост их казался естественным, неизбежным, в универсаме же Света не проводила более пяти минут: взяв хлеба и сыра, не проверив сдачи, она торопилась обратно в квартиру отвечать на беспокойные расспросы матери: «Как с продуктами?»

Мама все не могла забыть карточной системы, действовавшей в городе несколько месяцев накануне освобождения цен, и в ее путающемся сознании память о карточках начала девяностых годов сливалась с памятью о карточках начала сороковых. Она не верила Свете, что все в порядке, что вокруг изобилие и можно умирать спокойно.

— …Ну! — подтолкнул ее Игорь к прилавку. — Это лучший магазин в городе.

И то короткое время сразу после похорон, когда Света с недоумением поняла, что без блокадной пенсии матери ей одной, с ее учительским жалованьем, которого едва хватало на оплату квартиры и трамвая, прожить невозможно (а сил изменить жизнь не было в ней, как не было в ней желания понять происходящее), то недолгое время после похорон, когда первой реальностью изменившегося мира стала для нее близость Игоря, сначала звонившего каждый вечер, а потом приходившего каждый день, вернее, каждое утро, потому что он затеял ремонт, и Света согласилась, не думая, не сосчитав нулей в сумме, потребной для покупки краски, мела, обоев…

— …Сначала обои, — сказал Игорь.

«То время растерянности и беспомощности перед будущим, глядевшим на меня тысячей своих нулей, конечно же, кончилось тоже, иначе быть не могло, недаром мать сказала перед смертью: «Девочка моя, теперь ты будешь счастлива, выйдешь наконец замуж», а не умри мама, мы вряд ли встретились бы, как он обидчив!.. Иначе и быть не могло…»

Широким приглашающим жестом Игорь обвел ряд развешанных в строгом спектральном порядке образцов.

«…Не носит кольца? Правда, он и прежде не носил обручального кольца. Развелся ли?..»

— Выбирай, — сказал Игорь.

«…К чему этот ремонт? Я жалка в старом плаще. И пусть, и хорошо! Все будет, у меня все будет. Ремонт необходим. Куда–то запропастились мамины ключи, а ему нужны ключи. Как много цветов… Выбор…»

— На цены не смотри.

«Я жалка? Почему он ни разу… Сколько нулей?.. Да, время, когда я считала нули, кажется, миновало. Если мамины ключи не найдутся, сделаем дубликат… Купить краски! Он еще не видел моей седины. Могу я попросить у него денег? Каким простым становится все, когда вопрос жизни разрешается деньгами. Только деньгами! Как же я раньше не видела этой потрясающей простоты! Год назад… Ах, я ничего не помню, что было год назад! Кажется, мне было жаль… Что ж теперь?»

— Розовые — как тебе?

«Ремонт? Поймать его взгляд. Взять за руку… Рано… Ах, обои! Неужели мне не все равно?.. Голубые, с рыбьим рисунком…»

— Мне нравятся голубые.

— По–моему, темноваты. У тебя северная сторона.

— Восточная. Ты прав. Лучше розовые. Они моющиеся?

— Разумеется… Ну-с, у меня тут сосчитано, давай проверим…

Они сблизили головы над блокнотом с расчетами. Света вынула руку из кармана и коснулась плеча Игоря, как бы смахивая пушинку. Игорь был сосредоточен и нахмурен — слишком нахмурен, чтобы заметить взгляд, просивший ответа. Магазин сиял огнями, отразившимися в десятках зеркал. Бумажная радуга зло прошелестела, лишаясь одного из лучей. Продавец увязал рулоны в крепкую поленницу. Игорь вскинул ее на плечо и понес к машине. Они забрали остаток. Розовых больше не было…

Света задержалась на минуту у выставки светильников — подкрасить губы. Она никак не могла отделаться от привычки облизывать их. Этой осенью она поменяла тон помады с темно–вишневого на ярко–розовый. Тон назывался «цвет шиповника». Цвет шиповника, не облетавший до середины сентября, до первых утренних заморозков, высеребривших улицы и дворы амальгамой инея.

Береза под окном осыпала листву. Листья с тихим звоном падали на землю, будто монеты, выскользнувшие из слабой горсти. День убывал. Просыпаясь утром, Света заставала Игоря уже работающим. Света не помнила, когда пришел он: вчера, позавчера или только сейчас, за минутку до ее пробуждения. Так часто бывало у них, и она уже не удивлялась странному распорядку жизни, как если бы ремонт, поглотивший Игоря и казавшийся бесконечным, являлся главным законом нового времени. Она не смела бороться и восставать против этого закона, но тщательно обдумывала его затемненную формой суть, словно в поисках лазейки. Ремонт, как понимала она все лучше день ото дня, заменил собой десять лет расставаний и встреч. «Де–факто», — понимала Света, проснувшись. Игорь работал почти бесшумно. Так ли же понимал это он?