Учитель рассказывал содержание фильма, ожидавшего их внимания. «Не нужно, Сережа, — прервала его Света. — Мне будет неинтересно…» — и попросила минеральной воды.

Постепенно буфет заполнялся зрителями. Пожилая пара подсела к ним. Мужчина был лыс и носат. У женщины, кругленькой и подвижной, как каучуковый шарик, голубые мягкие волосы разделялись розовым пробором и падали на плечики двумя прозрачными крылышками. «Нет, не старушка, — решила Света, посмотрев на кругленькую Мальвину через донышко бокала (она жадно втягивала в себя остатки минеральной воды). — Лет пятьдесят, а то и меньше. Чуть постарше меня».

Сережа подал руку, приглашая вернуться в фойе. Света грациозно встрепенулась, вставая. Носатый мужчина задел локтем стакан, и тот упал, расплескав содержимое. Мальвина качнула головкой. Флирт–кукловод лениво пошевеливал пальцами. В фойе стало душно. Света сняла шапку и вертела ее на руке, пока она не упала и учитель физкультуры не завладел ею, упрятав в сумку. Из зрительного зала доносились жалобные вопли. Подростки бродили вдоль стен, прислушиваясь. Свете становилось скучно. Пары шампанского рассеялись, оставив после себя головную боль. В животе бурчало.

— Почему вы пошли в школу? — спросила Света учителя физкультуры. — Вы любите детей?

— Терпеть не могу, — сказал учитель. — Светочка, ну что вы все о серьезном? Давайте отдыхать!

Света виновато покивала ему.

— Вы давно бросили спорт, Сережа?

— Не помню, — ответил учитель. — Давно.

— А в каком году вы закончили институт?

— Я вам завтра скажу, забыл.

— А каким видом…

— Художественной гимнастикой, — нахмурившись, снова беря ее под локоть левой рукой, а правой изобразив волнообразное движение (чем вызвал смех у девчонки, исподтишка наблюдавшей за ними с дивана), буркнул Сережа и подтолкнул Свету к залу. — Смейтесь, смейтесь, Светочка. Разминайтесь. Сейчас начнется марафон…

«Здесь, наверное, много наших учеников», — спохватилась она, когда погас свет в зале, но тут же улыбнулась довольно. Огромная зима — зима в горах, — безлюдная бело–голубая нерусская зима оживила экран.

Американская комедия не обманула ожиданий. Актеров было двое, были они немолоды, некрасивы и играли как сумасшедшие: весело, наслаждаясь каждой сценой, влюбленно жонглируя предметами несложного реквизита, предоставленного им скромным сценарием. Света хохотала и всплескивала руками. Учитель физкультуры взглядывал сбоку, довольный эффектом, произведенным фильмом, который он если не сам отснял, то, по крайней мере, выбрал из многих других, что требовало не меньшего вкуса.

Учитель не смеялся. Он смотрел «Мизери» в четвертый раз. Пожалуй, он предпочел бы для себя что–нибудь более острое, с эротической, например, подоплекой или, на худой конец, с политической… Но эта лента была как будто создана для его соседки. С первых кадров плененная игрой, Света, не переставая, прыскала, хихикала, ерзала, временами растроганно охала, жалея героиню (увы, та страдала опасной манией, но Света последней в зале догадалась об этом), и, смахнув слезу, умиленно любовалась грациозными движениями героя с загипсованными ногами, нервно разъезжавшего на инвалидной коляске по комнатам затерявшегося в горах дома.

Под самый конец комедия стала давать сбои. Вымотались актеры, запутались сценарные ходы, с некрасивой пожилой няньки инвалида была сорвана маска, и появился первый труп.

— Предупредите меня, когда начнутся ужасы, — шепнула Света. — Я закрою глаза.

«Я люблю тебя», — простонал инвалид со дна погреба, куда он был сброшен обезумевшей няней. Признание это, очевидно, не являлось искренним. Света в последний раз ощутила укол жалости (больной женщине ничего не оставалось больше, как поверить лживому признанию) и стала торопить конец. Как часто бывает после приступа искусственного веселья, последовала реакция. Свете взгрустнулось. Она поднесла к груди запястье с часиками и попыталась разглядеть стрелки.

Время было позднее. Герой высек огонь из зажигалки, и легкий реквизит вспыхнул. Безумная пала на колени.

— Закройте глаза, — сказал Сережа и сжал Светину руку. Рука дрогнула, расправила на мгновение пальцы, потом гибко, мягко свернулась и обняла его ладонь.

— Не открывайте, — шепнул он ей в самое ухо.

Но Света решилась и приоткрыла глаза. На экране дымилась бутафорская кровь. Раздробленный череп героини бился об пол. Сережа прижал к лицу руку Светы и водил по ней сильными губами: от косточки запястья до косточки указательного пальца, медленно, то увеличивая, то уменьшая амплитуду касаний. Окровавленная голова разрослась и заполнила экран. Свету замутило. Она опять закрыла глаза.

Эпилог за столиком ресторана совершенно разочаровал ее. Разгипсованный, герой потерял большую часть своего обаяния. На миг мелькнуло лицо убиенной няни, заставив Свету вздрогнуть. Быстрым движением она высвободила руку из покачивающегося, влажного гнезда мужских прикосновений и вытерла ее о юбку. Учитель накрыл вмиг остывшую руку горячей ладонью, прижал сильно, как бы наказывая ослушницу, и принялся уговаривать, немного небрежно, снисходительно–ласково поигрывая ломкими пальцами. По экрану поползли титры. Зрители вставали с мест. Маленькие желания, развлекавшие Свету в этот вечер, исполнили прощальный танец и, слившись, померкли. Света с грустью проводила взглядом последнее имя, поднимавшееся, бледнея и торопясь, к вершинам забвения. Что–то очень суровое и… хмурое, как судорога страдания на безвольном лице, что–то тяжелое и грубое, как неизбежность падения для всякого — самого легкого! — тела, отпущенного лететь к земле, что–то знакомое до мелочей, узнаваемое по единственному взгляду в себя, исподлобья, коротко и глубоко, что–то абсолютно не мое и безымянное набирало силу, затмевая тошноту, слюной залившую рот, и овладевало мыслями — немногими, теми, что еще оставались при ней, что были при ней неотлучно с тех самых пор, как…

«Один раз, — сказала себе Света, сглатывая слюну. — Один раз, и достаточно. На всякий случай».

Она шевельнула рукой, повернула ее ладонью вверх и сплела с мужской кистью, ответившей благодарным объятием. Плавно проведя пальцами по шершавой поверхности чужой ладони, чиркнув ногтями о запястье, она поднялась и вышла из зала. Не оглядываясь, видела она, как учитель идет за ней след в след, подняв плечи, засунув руки в карманы полушубка, и на лице ее, сведенном брезгливой гримасой, росла прямая, как порез, улыбка решимости.

«Какие руки! — думала Света, натягивая варежки. — Какие умные руки!»

Учитель нагнал ее у выхода, и они быстро пошли по проспекту к метро, храня молчание.

Он был моложе ее пятью годами.

«Лет на пять», — прикинула Света, когда Игорь подошел к ней с приглашением на танец, и весело кивнула, подавая руку. Южная ночь остывала. Танцплощадка освещалась единственным фонарем, прикрепленным к провисшему, низко протянутому над головами танцующих проводу; до фонаря легко было достать рукой, чтобы качнуть его, а вместе с ним световой круг, обнимающий пары, неплотно, но красиво расставленные курортным амурчиком, вертлявым мальчишкой грузинских кровей, ловким распорядителем летних балов. «Лет на пять» в качающемся круге света звучало озорно и коротко, как скрип единственного фонаря, из всех уцелевшего к августу, порхающего над неровной, сплошь выбоины да трещины, площадкой, по которой Игорь вел ее, старательно обозначая повороты медленного фокстрота, понятного им обоим и им одним из всех, танцующих в эту ночь на задворках дешевенькой турбазы, куда отнесло их — вот удача! — как две карты равной масти, а все прочие были бубны да черви, и красно становилось в глазах от дневного солнца, скакавшего зайцем по холмам человеческих спин… отнесло ветром, опустило, сложило лицом — ненадолго, «на пару недель»…

Игорь вел осторожно, широко, не покидая освещенного круга, ибо было просторнее здесь, на свету, а прочие пары топтались по углам, не прислушиваясь к подробному ритму фокстрота. Света качнула фонарь посильнее и разбила о железный каркас стекло наручных часов. Стало смешно и понятно, зачем все это: зачем она приехала скучать в августовское пекло из грустного города своей жизни; зачем осторожно и верно ведущий ее по кругу мужчина, нет, угрюмо–застенчивый юноша, севший на платформе Московского вокзала в один с нею вагон, сопровождавший тревожащим взглядом каждую ее проходку по узкому коридору в двухдневном мучительном путешествии на юг, поменявший неделю назад место в столовой с предписанного ему на ближайшее к ее, у окошка, столу, расстилавший казенное полотенце на влажном песке в полосе прибоя в пяти шагах от ее ног, шелушащихся змеиной молодостью (так зудяще–приятно, так соблазнительно для острых голубоватых ногтей); зачем он, все же не столь уж застенчивый (несколько раз, сталкиваясь в коридоре, в столовой, в полосе прибоя, у грязного пляжного душа, Света встречала и сносила, легко волнуясь, пристальную, прямую улыбку приветствия, блеск из–под ресниц, жест узнавания, взмах подвижной ладони), зачем все же он… они… выжидали, кожей собирая солнце, и соль, и степной ветер… к вечеру ветер стихал, руки в сумерках были невидимы, только ногти белели, как лепестки ночной фиалки, и пахло тмином из маленькой кофейни у шоссе… ждали, как если бы дата их знакомства — 15 августа такого–то года — была оговорена заранее, и они не могли, как ни желали, приблизить ее.