Он не знал, где следует искать Эстеллу. Он даже не знал ее фамилию, чтобы спросить о ней, но в любом случае не хотел, чтобы об этом знала вся деревня. Наверняка кто-нибудь его узнает. Он слонялся по берегу, надеясь, что она может там оказаться, ходил по ближайшей улице в надежде встретить ее, когда она пойдет за хлебом или просто на прогулку. Но вокруг вообще никого не было. Ранняя весна наполнила новой жизненной силой деревья и кусты, воздух стал ощутимо теплее. Опьяненный этими запахами пробуждающейся природы, Рамон дошел до того, что втайне ожидал ощутить присущий только ей аромат роз и следовать за ним, пока не найдет ее. Но это было скорее романтической идеей для одного из его новых романов и не имело никакого отношения к реальности. Потоптавшись по берегу в течение некоторого времени, он понял, что все-таки следует кого-то спросить. Он должен был описать ее и рисковал, что об этом узнают все. Но у него не было другого вывода.

Увидев старика, сидевшего на скамье и смотревшего на море, он поборол свое замешательство и подошел к нему.

— Доброе утро, сеньор. Я ищу молодую женщину, которую зовут Эстелла. Она беременна, у нее длинные черные волосы до пояса, и она примерно такого роста, — сказал он, показав рукой уровень ее роста. Мужчина уныло уставился на него маленькими черными слезившимися глазами и вяло заморгал. Он опирался своими темными морщинистыми руками об узловатую деревянную палку и шевелил беззубыми деснами. — Она живет с родителями, ей около двадцати лет. Она обычно работает в Качагуа. Она очень красивая, — продолжил Рамон и затем разочарованно вздохнул. — Если вы знакомы с ней, то узнаете ее по этому описанию, — добавил он и повернулся, собираясь уже уходить. Мужчина продолжал беззвучно жевать челюстями. Внезапно что-то подтолкнуло Рамона добавить, что она пахнет розами. Неожиданно жизнь вернулась к старику, и он стал бормотать что-то по поводу того, что ее запах напоминает ему о похоронах его матери.

— Они похоронили ее в могиле, полной розовых лепестков, — задумчиво произнес он. — Они сказали, что это успокоит ее, если она вдруг проснется и не будет знать, где находится. — Он повернулся к Рамону, который, неожиданно ощутив надежду, застыл в тени эвкалиптового дерева. — Ваша Эстелла живет примерно в полумиле по этой дороге, на холме у моря. Вы узнаете дом, поскольку он желтого цвета, — дополнил он, кивая себе головой. — Каждый раз, когда я хожу на кладбище, я ощущаю этот запах. Однажды я отправлюсь туда, чтобы уже никогда не вернуться.

— Когда-нибудь мы все отправимся туда и не вернемся, — произнес Рамон к удивлению старика. Тот не ожидал, что молодой человек еще здесь, поэтому терпеливо дождался его ухода, прежде чем вернуться к своему монологу о мертвых.

Рамон быстрым шагом шел по холму. Было еще достаточно рано. Легкий туман маскировал линию слияния моря и неба, превращая ее в единый мерцающий голубой горизонт. Оглядываясь вокруг в поисках желтого дома, он вспоминал те беззаботные летние дни, когда любил Эстеллу, не отягощенный ощущением отчаяния, вины, угрызений совести и подсознательного страха оказаться в ловушке, из которой нет выхода.

Увидев дом, он остановился на пыльной дороге и стал наблюдать. В тени деревьев, только начавших наряжаться в почти прозрачную зелень новой листвы, царил покой и прохлада. Дом представлял собой небольшое бунгало с двумя или тремя комнатами. Строение было окружено маленьким садом, за которым явно тщательно ухаживали. Он слышал отдаленный лай собаки и высокий голос женщины, с пулеметной скоростью ругавшей своего провинившегося ребенка — звуки, которые вносили элемент суматохи в сонную атмосферу деревни. Рамон продолжал свою визуальную разведку, но все вокруг было совершенно неподвижно. В конце концов нетерпение подтолкнуло его к двери, в которую он постучал, а затем застыл в тревожном ожидании. Он услышал приближавшиеся звуки легких шагов. На какое-то мгновение его охватило паническое сомнение в правильности адреса, но потом он явственно ощутил сильный запах роз, просочившийся из открытого окна, и понял, что она здесь. Сердце в его груди радостно затрепетало.

Когда Эстелла открыла дверь и увидела Рамона, возвышавшегося на пороге, как башня, и полностью закрывшего собой дверной проем, ее лицо побледнело и она замерла, чувствуя, что может сейчас потерять сознание. Ее хотелось закричать, но от волнения она потеряла дар речи. Она стояла неподвижно и только моргала, не веря своим глазам. Когда она наконец убедилась, что перед ней появился Рамон, а не видение, вызванное употреблением травяных настоев для нормального течения беременности, которыми снабжала ее мать, она бросилась ему на шею и позволила подхватить себя и внести в прохладный полумрак дома.

Он нежно опустил ее на маленькую кровать и любовался милым лицом, светившимся счастьем.

— Я знала, что ты обязательно вернешься, — выдохнула она, проводя своей нежной рукой по его заросшему жесткой щетиной лицу. Вглядываясь в ее прекрасные черты, он внезапно ощутил смущение и задал себе вопрос, что же заставило его покинуть ее. Что заставило бояться ее? Целуя благодарные губы Эстеллы, он искренне поверил, что никогда не оставит ее снова. Он вдыхал свойственный только ей запах и ощущал соль на ее коже. Потом он опустил руку под ее белоснежную ночную рубашку и погладил округлую выпуклость обнаженного живота.

— Это мой сын, — произнес он и уверился, что чувствует там биение жизни. Эстелла улыбалась ему особой улыбкой, свойственной беременным женщинам, нежной, но горделивой и в то же время мудрой и снисходительной.

— Если будет мальчик, мы назовем его Рамоном, — сказала она.

— А если девочка — то Эстеллитой, — предложил он и прижался лицом к ее шее.

— Значит, ты не сердишься? — спросила она, робко взглянув на него.

— Нет, что ты, я очень счастлив, — искренне заявил он, удивленный собственной реакцией. — Мне очень жаль, что я…

— Не извиняйся, любовь моя, — прервала она его излияния, прижав пальцем губы Рамона. — Ты вернулся, как и обещал, и большего мне не надо.

Он поцеловал этот палец, затем ладонь, потом руку и, наконец, ее налившиеся груди.

— Я хочу увидеть тебя обнаженной, — внезапно произнес он, потрясенный чувственностью ее располневшего тела. Он расстегнул пуговицы на ее ночной рубашке и снял ее через голову млеющей от счастья Эстеллы. Затем он снова уселся на место, чтобы насладиться созерцанием ее нового облика.

Эстелла горделиво позировала ему лежа, наблюдая, как его глаза жадно изучают пышные формы ее нового тела. Она стала слегка похожа на сияющего здоровьем упитанного тюленя. Ее кожа была чистой и гладкой и словно светилась изнутри. Он хотел раствориться в ней, но не смел из страха нанести вред ей или своему ребенку. Поэтому он ограничился лишь тем, что покрывал поцелуями ее плечи, грудь, живот и ноги.

— Я заберу тебя отсюда, Эстелла, — прошептал он, снова целуя ее в губы.

— Я не хочу покидать Запаллар, Рамон. По крайней мере, до рождения ребенка.

— Тогда поехали со мной в Качагуа, и там мы сможем обдумать, что делать дальше.

— А как быть с твоими родителями? — спросила она, вздрагивая.

— Они не приедут до октября. Мы будем вдвоем — только ты и я.

Эстеллу не нужно было уговаривать, за последние шесть месяцев она обдумала все возможные варианты. А этот был именно тем, которого она жаждала больше всего.

— Только ты и я, — повторила она и радостно улыбнулась.

За последние шесть месяцев, после того как ее уволил дон Игнасио, Эстелла стала сильнее. Она вернулась к родителям в Запаллар и рассказала им о темноволосом красавце — мужчине, укравшем ее сердце и оставившем частицу себя, которая сейчас растет в ее чреве. Услышав такую весть, мать залилась слезами, а отец так стукнул кулаком в стену, что образовалась большая дыра в штукатурке, которая так и осталась на долгие месяцы, поскольку у них не было ни денег, ни времени для ремонта. Он поклялся, что если когда-нибудь увидит этого негодяя, то своими руками отрежет ему пенис. «Если он не умеет им пользоваться как следует, то не должен иметь его вовсе», — ревел он, потирая ушибленную руку. Эстелла пыталась убедить их, что ее возлюбленный обязательно к ней вернется. Она уверяла, что он обещал, и она ему верит. Но они смотрели на нее мудрыми глазами людей, много повидавших на своем веку, и лишь сокрушенно качали головами.