Борька смотрел на марку и удивлялся. Ну, марка и марка. Крохотный квадратик с зубчиками — ярко-красная пальма на берегу моря и черная дужка штемпеля, — и за это столько денег? Бывают же на свете чудаки!

— Н-ммм-кхх? — пробормотал Борька, а Стась, который напряженно следил за ним, разочарованно спросил:

— Тебе не нравится? Боря, почему же тебе не нравится?

— М-м-м! Что ты! — Борька зажмурился и чмокнул губами: — Я бы за такую марочку… не то что двадцать рубликов — я бы полжизни отдал! Во! Во пальмочка!

— Вот видишь, а ты спрашиваешь, почему я ее не отдаю! — Стась сел на кровати, глаза у него возбужденно блестели, и он сам не знал, чему больше радуется: тому ли, что у него такая марка, или тому, что она понравилась Борьке.

А Борька распалился:

— Я бы такую марочку знаешь как? Я бы эту пальмочку — в рамку, и глаз бы с нее не спускал. Я бы ночью вставал и смотрел, не то что днем!

Стась широко улыбался, и его тоненькая шея вытягивалась над белым обручем из бинта и ваты.

— Дай, пожалуйста, альбом! — вдруг сказал он, решительно сжав губы.

Осторожно, чтобы не повредить ни один драгоценный для знатока-коллекционера зубчик, Стась вынул марку с красной пальмой. Мгновение он держал ее на ладони, а потом торжественно протянул Борьке:

— На, возьми… Я… я тебе ее дарю. Что же ты не берешь?

— Н-ну! И тебе не жалко? Двадцать же рублей, двадцать, Пипин!

— За нее больше можно отдать! — засмеялся и сразу поморщился Стась — горло и впрямь очень болело.

— Больше? Сколько же?

— Ты же сам сказал — полжизни! А я тебе за так отдаю. Бери.

— Чудак ты, Короткий! Я таких еще не видел. Тебе палец в рот положи — и то не откусишь.

— Зачем палец в рот? — удивился Стась.

Когда Борька ушел, забрав с собой в маленьком целлофановом пакетике красную пальму, Стась задремал, и ему привиделись целые пальмовые рощи на берегу моря, и листья на пальмах были красные…

После зимних каникул, в первый день занятий, Пипин Длинный сидел на подоконнике и демонстрировал одноклассникам новенькую авторучку, наполненную красными чернилами.

— Во, видали? Вниз опустишь — и сразу видно обезьянку на пальме, а переверни — и ничего нет. Здорово, правда? Классная ручка, вы такой никогда и в руках не держали! — Борька скорчил самую страшную гримасу, какую умел, и заложил ручку за большое, похожее на вареник ухо.

— Слушай, Пипин Длинный, тебе же такая ручка совсем не нужна! Ты и обыкновенной не много пишешь, — сказал кто-то из ребят, и все расхохотались.

— Но-но! — Борька грозно посмотрел на одноклассников, сжимая кулаки.

Но шутника спасло появление Стася.

Увидев его, Борька закричал:

— Короткий, привет! Иди скорей сюда! Я тебе ка-ак покажу одну вещь! А ну, смотри! Видишь — пальмочка? И обезьянка! Кра-асная! Это, брат, уже вещь, не то что марочка, а? Как ты думаешь? Вот так-то — пальму на пальму!

Стась оцепенел, ещё не совсем понимая, в чем дело. А Борька продолжал:

— Я дяде марочку, а дядя мне ручку. Правда, не этот… не транзистор, а все же! А ты думал, я ее правда — в рамочку? Думал? Признайся!

Борька захохотал, а Стась все еще стоял неподвижно и смотрел почему-то на сломанную пуговицу Борькиной куртки.

— Слушай, Короткий, ты что? — Борька вдруг перестал смеяться. — Я кого спрашиваю? Ты что, Короткий? Ты чего так смотришь? Отомри, слышишь? И не гляди… Чего он так смотрит?

Никто ничего не мог понять. Стась легко и равнодушно, словно это был не Борька, а стул, отодвинул его в сторону и пошел к парте, а Борька не шел, хотя уже прозвонил звонок, он стоял у окна и оторопело озирался:

— Что же это он, ребята, а? Это же только марка, это же просто марка, а он…

Сказать по правде, Марианна вроде бы и не мешала. Просто молча сидела на буме и смотрела, как мы тренируемся. Но когда эта девчонка усаживалась на бум, свесив ноги и уставясь прищуренными глазами на сетку, с нами начинало твориться что-то странное. Мы тогда бегали так, словно под пятками у нас трава горела, налетали на несчастный мяч, как на лютого врага.

Ребятам не хотелось, чтобы она сидела и смотрела. Валерик Ляхов сказал:

— Ну, Анка, будет. Целую неделю посидела на буме, а теперь поищи себе другое место! Ясно?

Мы все в классе называли ее просто Анка. Марианна — это ей вовсе не подходило. Марианна — ну, это должна быть красивая черноглазая девушка. А у Анки длинные, как у мальчишки, ноги, короткая юбочка и короткие волосы. Глаза она чуть прищуривает, как будто все время смотрит на солнце. И поэтому невозможно понять, какого они у нее цвета…

Когда Валерик сказал ей эти слова, она повела плечами и так вцепилась пальцами в деревянный бум, что косточки побелели.

— Нет, не ясно! И вообще… ребята, возьмите меня в свою «Комету»!

— Хо! Хо! Го! — Мы смеялись на разные голоса, но все вместе. — Девчонка — на футбольном поле?!

Марианна потянула меня за рукав:

— А я серьезно, без смеха, капитан! Возьмите меня в команду!

— Да что ты, Анка! Девчонок на рыбалку и то не берут!

— Почему?

— Да так! Не берут, и все. Говорят, улова не будет.

— Это точно! Девчонки не приносят счастья, — подтвердил Валерка Ляхов. — Гипноз, понимаешь?

— Глупости! — Марианна махнула рукой. — Я могу забить гол не хуже Веселовского.

— Болтай! — обиделся Валерик и дернул Марианну за рукав, словно собирался стащить ее с бума.

— Правильно! — кивнула головой Марианна. — Вы ведь иначе не умеете. Все проблемы — кулаками!

Мы все стали спорить, только Андрий Веселовский молчал. Он стоял в стороне, будто ничего не слышал, и подкидывал мяч.

Марианна заткнула уши:

— Ну ладно, ладно! Не орите! Я же не сама… ну… один из вашей «Кометы» обещал… что вы меня примете. Даже дал честное слово.

Мы молча и с удивлением посматривали то на Марианну, то друг на друга.

— Капитан, — наконец обратился ко мне Игорь Диброва. — Или ты не капитан?

— Так кто же давал честное слово? Никто? Анка, зачем же говорить неправду?

— Неправду? — Анка вспыхнула. — Я — неправду? Ну, знаешь! Это вы трусы и отступники! Не умеете держать слово!

Анка спрыгнула с бума и посмотрела на меня так, словно это я был отступник. Глаза у нее стали удивительные, зеленые какие-то, и вообще лицо сделалось такое, что я подумал: «А может, ей все-таки подходит имя Марианна?»

Она повернулась и ушла, не оглядываясь. И вдруг всегда спокойный Андрий Веселовский, швырнув мяч в сетку, сердито сказал:

— Подумаешь, герои! Прогнали девочку и радуются. Эх, вы! — и бросился вдогонку за Анкой.

Валерик свистнул.

— Ну вот, видите, как все это влияет на человека? Что я вам говорил?

В химическом кабинете, среди бесчисленных пробирок и колб, я всегда чувствую себя, как гиппопотам в кресле.

Мне совершенно безразлично, каким станет индикатор, если его обмакнуть в раствор, но я опускаю лакмус в пробирку. Он розовый, как кошачий язык.

— Сеньков, итак, что у нас в пробирке? — Химичка смотрит на меня злорадно и нетерпеливо. — Щелочная или кислая среда?

Я стою и держу пробирку двумя пальцами, а Марианна что-то шепчет, прикрыв рот ладонью. Ну разве так подсказывают?

— Так что же у нас? — переспрашивает химичка.

Марианна пишет, пододвигает мне, и раствор расплескивается по ее тетрадке.

— Ничего у нас нет в пробирке, Татьяна Дмитриевна! — сообщаю я, и весь класс радостно смеется.

Ясно, что все кончается записью в дневнике: «Пытался сорвать урок». Страницы в дневнике пронумерованы — попробуй выдери!

— Что же ты так слабо, Сень! — тихонько сочувствует Марианна. — Я же тебе подсказывала!

Мне нравится, что она ведет себя так, как будто ничего не случилось. «Комета» — «Кометой», а химия — химией.

— Знаешь, что хуже всего? — говорю я ей. — Меня же из-за этого могут не допустить участвовать в матче!