— Отдыхай, послезавтра можешь прийти только посмотреть на тренировку, — сказал Андрий Степанович. — Ты в хорошей форме, Беркута, однако имей в виду, нервы надо держать в руках, как поводья, а то можно сорваться. Ну, отдыхай. Потом еще поговорим.

Андрий Степанович, наверно, заметил, что я все время поглядывал на часы. Часы у меня большие, стрелки видны издалека. Андрий Степанович отпустил нас, но ребята ничего не понимали, они все время говорили, давали советы, но все это было зря — я ни слова не запомнил. Я быстренько вымылся в душевой и так торопился, надевая рубашку, что забыл вывернуть и надел наизнанку. Когда я был маленький, мама шутила: «Наденешь рубашку наизнанку, будешь в этот день бит».

Шутки шутками, а перед прикидкой я поверил бы в примету, теперь — нет. А перед прикидкой или перед соревнованиями обязательно становишься суеверным, так что потом самому смешно: боишься, чтобы кошка не перебежала дорогу.

Рубашку я все-таки вывернул, засунул все в «бандуру» — так мы называем большой брезентовый футляр, в котором носим снаряжение и шпагу, — и выскочил на улицу. Трамвай довез меня до центра, когда часы показывали половину одиннадцатого. «Бандура» ужасно мешала, я уже знал, что не успею, опоздаю, и все-таки почему-то бежал, как будто от того, добегу ли, зависело что-то очень важное.

Дальше все происходило, как в театре пантомимы — там слов не надо, там понятно без слов, достаточно жестов, чтобы все до конца стало ясно.

Добежав до театра, я увидел, что из тех больших боковых дверей, откуда обычно выходят артисты, вышла на улицу Лили с родителями. И с высоким мальчиком — я его сразу узнал, это был Юлько. Лили что-то говорила, я не слышал, а только видел, как она размахивала руками, каждую минуту останавливаясь: они и дальше шли вместе, и Юлько слушал, что говорила Лили, — он немного наклонялся, чтобы лучше слышать.

Может быть, надо было бежать за ними? Объяснить, почему я не мог прийти на спектакль, и спросить, как Лили удалась роль, и даже похвастаться, что поеду на соревнования в Харьков? Но я не побежал за ними, а стоял и смотрел, как они удаляются, и вдруг почувствовал, что ужасно устал, еще больше, чем в зале. Мышцы не натягивались, как струны, — я чувствовал себя так, будто пролежал весь день на солнце; хотелось пить, и я не знал уже, что лучше: выиграть бой и поехать в Харьков или посмотреть, как Лили Теслюк танцует на большой сцене.

Конечно, Лили теперь обидится. Весь класс пришел, один Славко Беркута не явился, как будто ему не интересно.

Бежать за ними уже совсем не было смысла, слишком далеко они отошли, да еще и Юлько там, будет потом говорить…

На следующий день надо было объяснить Лили, почему я опоздал. Конечно, надо было. Но как я мог это сделать? Если бы хоть Лили сама спросила, я бы объяснил, но она не спрашивала. Я даже подумал, может, она и не заметила, что я не смотрел спектакль, зачем же выскакивать ни с того ни с сего: «Прости, пожалуйста, Лили».

И все-таки, наверно, лучше было сказать, потому что с тех пор, сколько раз ни увижу Лили, столько раз мне хочется отвернуться и я краснею. Ома улыбается и шутит, ей хоть бы что — ей и правда, наверно, ни к чему, а я все время чувствую себя так, будто очень виноват или соврал… Так тогда скверно вышло — я теперь только и думаю об этой истории.

Представляю себе, как Лили выходила на сцену (в классе все об этом потом говорили), и мне кажется, что она была похожа на фею, которая когда-то давно приснилась мне. Вся и белом, высокая, черные волосы до плеч. У Лили волосы светлые, только глаза черные. Но мне кажется, что Лили выходила на сцену вся в белом, с черными, непременно черными, волосами. Я знаю, что это не так, а вот мерещится, да и все. Хорошо, что скоро ехать в Харьков, будет не до этих глупостей. Скорее бы уж в Харьков! Кажется, мы летим самолетом. Хорошо бы!

На летном поле ветер, как всегда, выдирал землю из-под ног. И когда Славко увидел Лили, ему вдруг показалось, что вихрь вот-вот сорвет девочку и унесет вверх — такая она была крохотная на необъятном поле, где стояли, расправив крылья, громадные самолеты.

— Что ты тут делаешь, Лили? — спросил Славко.

— А, это ты, Беркута? Привет! Мы с папой собрались полетать над городом. Интересно, какой он сверху…

Ветер кромсал слова. Лили отводила со лба прядь светлых-светлых волос. Девочка ничуть не напоминала Славку фею из сна. Он вдруг испугался, что эти его дурацкие мысли могут подслушать, и так покраснел, что принялся оттирать щеку ладонью, чтобы Лили ничего не заметила.

— А ты зачем тут, Беркута?

— Летим на соревнования в Харьков! — И он показал на «бандуру».

— Беркута! Куда ты пропал? Иди скорей! — звали Славка товарищи.

— Ну, я побежал! До свидания, Лили!

— Счастливого пути, — пожелала девочка и помахала Славку рукой, и ему снова стало досадно, что не рассказал, как спешил тогда в театр.

Ребята сели в самолет, как будто всю жизнь пользовались только этим видом транспорта. Они гордо и категорически отказались от предложенных стюардессой кисленьких карамелек. Спортсменам не нужны карамельки. Потом положили руки на подлокотники и смотрели вниз, на землю и облака, смотрели, как первооткрыватели. Как единственные в мире пассажиры большого самолета. И ужасно гордились собственной храбростью и делали вид, будто воздушные ямы — пустяк, даже не выбоинка на тротуаре.

А пока они летят и у них слегка кружится голова от воображаемых подвигов и реальных воздушных ям, на земле происходит бесчисленное количество самых разнообразных событий.

Стефко Ус, например, сидит дома. Голодный, одинокий и злой. Настя все-таки перешла в школу-интернат, парнишке грустно, все ему безразлично, не хочется даже обуваться и идти за хлебом. Отец еще с утра ушел, да пусть хоть и не возвращается, Стефко не пожалеет. Он лежит и размышляет: а что, если бросить все на свете — и эту лачужку, где каждый угол осточертел, и школу, и даже город — и закатиться куда подальше?

Ведь все пристают, шагу не дают ступить: вон чижик-староста и тот нарисовал карикатуру в газете — сидит Стефко второй год в пятом классе, усы до пояса…

Все хохотали, просто покатывались:

— Усатый Стефко Ус!

И Чижик радовался своему остроумию.

— Ясно, — сказал ему Стефко. — Пошли, поговорим!

И поговорили. Малыш кровь из носу утер, но учительнице не пожаловался. Пусть бы только попробовал!

А еще в школу на практику пришли студенты. Один ходит следом за Стефком как привязанный да все учит, разъясняет — вот тоска! Ну на что Стефку эти поучения?

Бросить бы все!

Под окном засвистал Грицко Лопух, бес его знает, как его настоящая фамилия, Лопух и Лопух! Стефко не отозвался — пусть убирается, Стефку не надо ни Лопуха, ни кого другого.

В окно заглянул воробей, покрутился, попрыгал туда-сюда, словно хотел развлечь мальчика. Раньше Настя ссыпала на подоконник хлебные крошки — воробьи лакомились на даровщинку. Тогда Настя говорила, как бабушка Олена: «Пришел едок на даровой кусок», и смеялась тоненько и весело… Стефко тихонько подошел к окну, воробей покосился на мальчика. И вдруг вспомнилась сорока, которую они тогда с тем парнем, приятелем Юлька, отнесли к старой учительнице. Интересно, зажило ли у птицы крыло? Стефко открыл окно, воробей вспорхнул и скрылся.

Стефко потянулся, оглянулся вокруг — ох, не хватит ли сидеть в пустой комнате? И принялся натягивать на ноги башмаки гря-аз-ные, может, и не чищенные никогда.

В воротах наткнулся на Юлька.

— Здорово, Стефко, как живешь?

— Да так, ничего себе, — сказал Стефко и бросил взгляд на новые туфли Юлька.

Они блестели как зеркало, и Юлько шагал в них осторожно и горделиво. Он пошел направо, а Стефко — налево. Шел по улице, заложив руки в карманы пальто, и на лице у него было написано презрение ко всему миру вообще, а к туфлям Юлька в особенности. Хотя, по правде сказать, ему хотелось носить блестящие новые туфли. Только такая трата не входила в ближайшие планы папани.